Психолог, или ошибка доктора Левина
Шрифт:
– Ну, это тебе сейчас так кажется. Ведь еще много чего впереди. Женишься вдруг, полюбишь кого-то. Ну не Дашу, кого-то еще. А Петька что? Он куда?
– Какой же ты смешной, – вдруг мягко сказал Калинкин и остановился. – Все одно у тебя на уме. Никого я больше не полюблю. Просто не смогу. Хватит, Лева, этих соплей, не проймешь. Пойдем вон туда.
Они подошли к храму с проломленной крышей.
– Зайдем? – вдруг предложил Стокман.
– Да ты чего? – испугался Лева. – А как же Петька? Вдруг проснется?
– Да
Скрипнула дверь. Лева подумал, надо ли ему креститься в полной темноте. И все-таки перекрестился.
– Ты чего крестишься все время, а? – вдруг зашипел на него Стокман. – Воцерковленный, что ли? Через Марину воцерковился? Или еще через кого? Через Наташу-монахиню? Или, может, тебе девочка в трапезной так понравилась, что ты умилился до безобразия? Противно…
– Что тебе именно противно? – таким же громким шепотом попытался уточнить Лева.
– В верующем человеке это не противно. А в тебе противно.
– Да пошел ты… – начал было Лева озвучивать ответный аргумент, но быстро осекся.
Поначалу показалось, что в церкви до ужаса холодно, но внезапно этот холод исчез.
Изо рта валил пар, уши и нос задубели, но Лева спокойно стоял, не кутался, а просто смотрел вверх – на дыру в огромном, невероятно огромном в темноте куполе (он и при свете дня был огромен, но дыра казалась уж очень страшна, а сейчас это была не дыра, а какой-то провал в небо).
– Слушай, я днем это… прослушал, – опять заговорил Стокман, и эхо от его громкого шепота отдалось в стены и полетело вверх. – А почему дыра-то?
– Немцы бомбили, – коротко ответил Лева. – Или наши, я не помню. В общем, война была.
– И чего, до сих пор заделать не могут? – изумился Стокман. – Ну страна!
– А по-моему, так святости даже больше, – задумчиво сказал Лева и для пущей убедительности показал рукой на небо в проломленном отверстии – там были все те же живые звезды. Только в круглой рамке они были еще живее.
– Какая святость? Нет тут святости! – возмутился вдруг Стокман.
– А что тут есть?
– Сила тут есть! А какая – неизвестно…
Как яркая иллюстрация слов Калинкина, из-под крыши к ним прилетел ворон и громко осуждающе каркнул. Святсвят-свят…
Но этим дело не кончилось. Освещение внезапно стало ярче, как в кино. То ли луна наверху освободилась от какой-то надоедливой облачности, то ли ворон добавил небесного электричества, чтобы лучше их разглядеть – но Лева вдруг ясно и отстраненно увидел Сережу Стокмана, маленького, седого и немного сутулого, со смешной бородкой и острым носом, стоявшего посреди церкви с любопытством задрав ничем не покрытую голову вверх, к жуткому и прекрасному провалу в небо.
«Вот сейчас и разберемся, Лева, на чьей ты стороне, за какую ты силу», – подумал он внезапно,
А истина была такая.
Маленький Стокман, стоящий посреди огромной церкви (Лева к середине не подошел, из своей всегдашней осторожности остался у входа) – вдруг напомнил ему Петьку.
И вообще ребенка.
Старого уже, но ребенка.
И жалостью наполнилось его сердце, и позвал он друга, потому что оставить его тут одного никак не мог.
– Серега! – громко и недовольно сказал Лева. – Хватит медитировать! Спать хочу! Не могу! Устал!
Утром Калинкин потребовал, даже еще не умывшись, немедленной встречи с вышестоящим руководством. Он сказал, что ребенок не может жить в таких условиях, и если Лева не предъявит ему прямо сейчас конкретный план действий, они с Петькой немедленно уходят в деревню и уезжают на чем угодно – хоть на подводе. А Лева пусть богомольствует дальше, сколько его душе угодно.
– Мой ребенок не может жить в таких нечеловеческих условиях! – твердо сказал Калинкин, повернулся к Леве спиной и начал одевать заспанного испуганного Петьку.
Лева, чертыхаясь про себя, вышел из братского корпуса (или сестринского, кто его там разберет) и начал ходить по монастырю в поисках хоть кого-нибудь.
Но все монахини шарахались от него, некоторые даже крестились, экскурсовода Наташу он найти не смог, а давешняя монахиня с неразличимым в темноте лицом была недоступна в силу того, что за ночь он напрочь забыл, как ее зовут.
После получаса блужданий между храмами и монахинями Лева вдруг почувствовал себя отнюдь не плохо или глупо, как можно было бы ожидать от данной ситуации, а на удивление хорошо.
Храмы были такие ослепительно белые, что на Леву сошло полное равнодушие ко всем тем ужасам, которые ожидали его в Москве, и вообще ко всем неразрешимым противоречиям, которые накопились в течение последних лет жизни… Он бы с удовольствием пожил в этом месте недельку. Отдохнул и забылся. Единственное, что немного, совсем немного, волновало его, – это проблема завтрака. Насчет обеда и ужина он почему-то не волновался. А вот завтрак…
Ноги сами собой привели его к трапезной, где он и обнаружил мрачного Калинкина и Петьку, который уписывал за обе щеки свежие горячие пирожки с капустой, запивая их чаем и заедая каким-то обалденно вкусным вареньем, которое Лева тоже немедленно попробовал.
– Из чего варенье? – осведомился Лева у Петьки, но тот только пожал плечами.
– Вам лишь бы жрать! – мрачно сказал Калинкин. Но чувствовалось по его бороде, засыпанной съедобными вкусно пахнущими крошками, что и у него настроение немного улучшилось.