ПСС. Том 24. Произведения 1880-1884 гг.
Шрифт:
Народ говорит: это Иисус, пророк из Назарета Галилейского.
12. И вошел Иисус в храм Божий и выгнал всех продающих и покупающих в храме.
И вошел Иисус в храм и, войдя в храм, выгнал всех тех, что продавали и покупали.
Ин. XII, 19. Фарисеи же говорили между собою: видите ли, что не успеваете ничего? весь мир идет за ним.
Пастыри же говорили друг другу: смотрите, чего же еще? весь мир за ним пошел.
Mp. XI, 18. Услышали это книжники и первосвященники и искали, как бы погубить его; ибо боялись его, потому что весь народ удивлялся учению его.
И придумывали, как бы погубить его, потому что боялись его тем, что народ восхищался его учением.
Ин. XII, 20. Из пришедших на поклонение в праздник были некоторые еллины.
Были же некоторые греки из тех, которые пришли на праздник.
21. Они подошли к Филиппу,
Вот эти-то подошли к Филиппу и сказали ему: господин, мы хотим Иисуса видеть.
22. Филипп идет и говорит о том Андрею; и потом Андрей и Филипп сказывают о том Иисусу.
Филипп пошел и сказал Андрею. А Андрей и Филипп сказали Иисусу.
23. Иисус же сказал им в ответ: пришел час прославиться сыну человеческому.
И Иисус на ответ сказал им: пришел час, когда признается сын человеческий.
24. Истинно, истинно, говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода;
Вы сами знаете, что если зерно пшеничное, упав на землю, не умрет, так и останется одно. А умрет, то принесет много плода.
25. Любящий душу свою погубит ее, а ненавидящий душу свою в мире сем — сохранит ее в жизнь вечную.
Тот, кто боится за свою жизнь, тот погубит ее. А кто не бережет своей жизни в этом мире, сохранит ее в жизнь истинную.
26. Кто мне служит, мне да последует, и где я, там и слуга мой будет. И кто мне служит, того почтит отец мой.
Если мне кто служит, тот пусть и следует за мной. Где я, там и мой слуга. Тот, кто мне служит, того почтит мой отец.
ПРИМЕЧАНИЕ
Вот что говорит Рейс (Нов. Зав., т. VI, стр. 258):
Это опять одно из мест, подтверждающих наш взгляд на степень исторической достоверности бесед, в которых евангелист собственными словами Иисуса излагает развиваемые им идеи. То, что греки, под которыми надо понимать здесь необрезанных эллинских уроженцев, оказывались в числе богомольцев, прибывших на праздник пасхи, и что они явились не просто из-за любопытства, а из-за сознанных ими религиозных нужд, это столь явно засвидетельствовано апостольской историей, что не может возбуждать ни малейших сомнений. Однако едва ли кто оставит незамеченным, что автор ограничивается лишь выведением их на сцену и что он их оставляет там, нимало не заботясь о них далее. (Наиболее осведомленные полагают, что Иисус имел сочувственную беседу с греками, проходя по наружному двору, где они должны были остановиться, поджидая его выхода.) Однако не к ним обращается с своей речью Иисус, а к своим ученикам или, лучше сказать, к читателям книги; ученики не передают ответа грекам, и те исчезают, оставляя в неведении, достигнута ли была ими их цель и ушли ли они довольными.
Однако если этот рассказ ни с какой стороны не может удовлетворить того, кто требует от историка ясно обрисованных событий, то зато он является в высшей степени значительным по той идее, которую он выражает, и символическое достоинство повествования нигде не раскрывается в большем величии и обаянии.
Автор достиг конца общественной жизни Иисуса. Картина трагического столкновения нового откровения с духом иудейства закончена. Ничтожное меньшинство уверовало, могущественное большинство не только осталось глухо к призыву, но готовится насильнически разрушать дело возрождения мира, едва начатое. Отныне речь всецело идет об этом антагонизме.
Читатель предчувствует неминуемую катастрофу. И вот новый горизонт неожиданно открывается перед его глазами; перспектива, еще на минуту вполне идеальная и пророческая, дает ему возможность усмотреть позади дела, по-видимому половинчатого, если не потерянного, славное завоевание языческого мира, ту награду, блестящую и лучезарную, которая вскоре заставит забыть сопротивление, столь же жалкое, сколь злобное, иудейского мира. И завоевание это, можно сказать, представлялось само собою; апостолы Христа даже и не думали о нем. Более того. Когда обнаружились первые признаки этого движения, как бы внушенного провидением и почти чудесного, ученики с трудом поняли его, они колебались примкнуть к нему, советовались друг с другом и с какой-то рабской робостью обратились к самому учителю, спрашивая, как им быть… И в этом не было ничего исключительного; тут сказался самый дух событий, с такой ясностью переданных в Деяниях; в этом выразилась, в сущности, вся апостольская история. Как всегда, скупой на слова, автор немногими чертами набрасывает эту программу будущего, исполнения которой он сам был свидетелем еще до написания своей книги. И это не его вина, если его толкователи, видя лишь внешнее, запутались в дебрях грубо-буквального толкования, сбитые с толку недомолвками в тексте, и тем меньше понимали сущность идеи, тем больше вдавались в раскапывание мелочей. (Мы не будем касаться здесь басни о посольстве царя эдесского Абгара, передаваемой Евсевием и повторяемой любителями легенд.)
И вот лишь только мы встанем на эту точку зрения, давая себе отчет в природе повествования, как
И то, что являлось истиной, в одно и то же время и богословской и исторической, в своем непосредственном приложении к личности спасителя, посланного в мир, чтобы внести в него зародыш небесной жизни, свойственной ему, оказывается также истиной в том же, хотя и измененном несколько смысле, в отношении всех тех, которые идут по его стопам. Чтобы иметь жизнь, не нужно бояться смерти (Мф. X, 39; XVI, 25; Лк. IX, 24; XVII, 30). После сказанного нами по поводу этих параллельных мест нам нет нужды заниматься обстоятельным разбором этой мысли. Скажем только, что наш текст воспроизводит сначала замечание, в духовном смысле парадоксальное, об утрате жизни (души) тем, кто ее любит, и о сохранении ее тем, кто ее ненавидит (это последнее преувеличение в выражении нам равным образом известно по 26 ст. XIV гл. Луки), — замечание, в котором одно и то же слово раз за разом берется в двух различных смыслах. Но текст наш заключает в себе еще один элемент, который иногда дурно истолковывался и который затрудняет нас при переводе ввиду того, что наш язык слово передает также словом жизнь. Это заставило некоторых толкователей думать, что автор хотел сказать: тот, кто жертвует своею земною жизнью (ради истины), сохранит ее для жизни вечной, — другими словами, обеспечит за собой в будущем радость жизни того света. Но евангельская мысль не такова (V, 24; ХI, 26). Переводя «в жизнь вечную», выражением тоже недостаточно ясным, но взятым нами за недостатком лучшего, мы хотели выразить такую мысль: тот, кто жертвует своею жизнью, поскольку она является земной и преходящей, сохраняет ее, поскольку она становится вечной, непогибающей (ср. IV, 14). Слова о службе должны, вероятно, напоминать нам об апостольском сане, который имеет подобные же виды на смерть, но также подобные же обетования прославления; но надо ли объяснять, что, говоря об апостольском сане, мы не признаем его только достоянием двенадцати. Здесь, как везде, слова Иисуса обращены ко всем, которые ему следуют и служат; они получают свое значение не от обстоятельств, при которых они считаются произнесенными, согласно показаниям истории, а от своей внутренней безусловной истинности.
Обыкновенно сближают возмущение души, о котором говорится в конце этого места, с тем, что повествуют другие евангелисты о происходившем в Гефсиманском саде, и вследствие этого многие предпочитают выражения смущение, страх, тоска. Сходство слишком велико, чтобы можно было его отрицать, невзирая на безусловную разницу внешних обстоятельств. Однако не менее ясно, что автор, если он имел в виду происходившее в Гефсимании, был ли он его свидетелем, или знал его только по преданию, странным образом ослабил здесь передачу. Здесь нет речи о внутренней борьбе, о тоске, которая могла сказаться даже на теле и заставить искать поддержки и утешения у учеников, погруженных в беззаботный сон. Иисус 4–го Евангелия мог проливать слезы сочувствия к скорби своих учеников, но он не мог ни на минуту отступить пред смертью, которую он провозгласил с самого начала (III, 14) условием спасения мира и которая, наступив в свое время, не могла его удивить. Он не говорит здесь скрепя сердце: «Отец мой, спаси меня!» Он говорит: «Скажу ли я: отец мой, спаси меня? Нет…» и т. д. Его душевное состояние не есть состояние минутной и умилительной слабости, исторгающей слезы и выдающей себя каплями пота; его душевное состояние есть состояние великой души, божественного героизма, который во всей полноте сознает свою цель и свой долг и которого решение скорее усиливается, чем колеблется, близостью роковой развязки. Ведь для того наступает этот час, чтобы из смерти одного возникла жизнь многих, чтобы вражда мира закончилась славою Бога. Эта мысль объясняет также форму, которую имеет конечная молитва.