ПСС. Том 24. Произведения 1880-1884 гг.
Шрифт:
Вот что говорит церковь (Толк. Еванг., стр. 102.):
Молитесь же так: Господь предлагает лишь образец христианской молитвы, и потому это не значит, что христианин сими только словами молитвы господней и должен всегда молиться, не употребляя других молитвословий. В ней содержится сущность христианской молитвы, дальнейшие же подробности, очевидно, могут составлять предметы для множества молитвословий, которые и действительно составлены в церкви Христовой и употребляются в таком или другом объеме всеми христианскими народами и вероисповеданиями.
———
Рейс ближе к истине, но он тоже не хочет видеть простого, ясного смысла слов, потому что сначала ложно понял всю проповедь; он тоже видит в словах этих молитву. Вот слова Рейса (стр. 216–221):
1. Молитва не должна состоять из выражений, лишенных смысла или столь многочисленных, что они могли бы скорее развлекать произносящего их, чем сосредоточивать его мысли на том, что возвышает душу к Богу. Богу не нужно длинной молитвы, ибо, говоря по правде, ему вовсе не нужно никакой молитвы: он знает всё, что нужно нам,
2. Иисус, по-видимому, имел однажды случай дать своим ученикам, и может быть даже по их просьбе, образчик такой молитвы. Она была дана им, конечно, не с той целью, чтобы они повторяли ее по заведенному порядку при разных случаях, а для того чтобы, определить известными словами природу того, что должно входить в молитву. Церковь не была виновата в том, что сделала из этой молитвы свою повседневную пищу: опыт веков свидетельствует нам, как неистощимы заключающиеся в ней богатства. Но, сравнивая текст, сохранившийся в составе Евангелия от Луки, можно усмотреть, что первые христиане еще не имели определенной и неизменной формулы, которая обрисовалась в ту эпоху, когда переписчики сочли необходимым согласовать менее полный текст с тем, который благодаря самой протяженности своей вошел в общее употребление.
Нам не потребуется много слов для того, чтобы направить в надлежащую сторону изучение этих немногих строк, составляющих предмет постоянного размышления всех христиан. Можно сказать наперед, что тем более собьемся мы с верного пути при истолковании молитвы господней, чем более станем искать в ней предметов, чуждых нуждам и желаниям простого и бесхитростного благочестия и доступных только вышколенному уму. В этом смысле едва ли что может быть более неуместным, как спор о числе отдельных прошений, заключающихся в этой молитве, или как воображаемые открытия касательно их симметричного расположения, вступления к молитве и ее заключения и ее связи с догматом троичности, который рассказывают в ней с тем большей жадностью, чем меньше оказывается его в тексте. Предполагать в ней какие-либо задние мысли в отношении догматов или какие-либо особые предназначения в форме, значило бы странным образом оставлять без внимания дух господа и ту цель, которую он имел в виду, выражая эту молитву.
В обращении, которым начинается молитва, сразу бросается в глаза название отец, столь редко встречающееся в Ветхом Завете, столь свойственное евангельской религии. Смысл этого названия не исчерпывается представлением о доброте творца; оно главным образом напоминает, что Иисус хочет сделать людей сынами Божиими, и этот элемент, практический и мистический в одно и то же время, напоминание долга и чувство духовного единения, должен с самого же начала привести молящегося в подобающее расположение духа. Он будет говорить: Наш отец, хотя мог бы сказать: Мой отец, потому что ему любезно будет напоминание о том братстве, которое соединяет его с ему подобными.
И он будет говорить, даже в наше время, о небесах как о местопребывании высочайшего, не задаваясь вопросами космологии, потому что это выражение является символом величия, могущества и провидения Божьего, потому что оно напоминает ему о его зависимости и в нем заключается залог веры, несомненной и непоколебимой.
Первое прошение представляется на первый взгляд просто известным почтительным выражением, актом смирения твари пред лицом творца. Слова: «Да святится имя твое» могли бы быть поняты просто как выражение почтения. Но даже в этом случае уместнее было бы подставить вместо имени лицо, как это вообще принято в библейском языке. Однако мы сделали бы ошибку, остановившись на таком объяснении. Истинное почитание Бога, в вышеуказанном смысле, возможно бы было лишь для того, кто освятил бы сначала себя, — другими словами, сделал бы себя достойным близости к святейшему, и потому первое прошение (которое может быть и прошением-то лишь при этом условии) заключает в себе и нравственное обязательство и просьбу о помощи для его выполнения.
Второе прошение касается пришествия или осуществления царства Божьего. Под «царством» в этом случае надо понимать нечто чуждое еврейским представлениям и свойственное исключительно евангельскому повествованию. Прошение не имеет в виду осуществления известного события, видимого, так сказать, осязаемого, — какого-либо переворота, долженствующего изменить лицо земли, стремительно и одним махом, как того ожидали иудеи; но в нем выражается желание видеть установление такого порядка в жизни людей, когда господствовала бы лишь одна святая воля Бога и ею одной управлялись бы все людские дела, — такую фазу прогрессивного развития человечества, когда сделался бы живой действительностью тот идеал теократии, который рисовался лишь в воображении пророков. Так как ясно, что не Бог может ставить преграды к такому преобразованию, то и это прошение, так же как предшествующее, заключает в себе обещание со стороны человека оказывать всякое содействие столь желанному делу. Мы видим отсюда, что Лука мог исключить третье прошение, которое является не более как пояснением или, если угодно, вольным переводом второго, не опустив ничего существенного
Что касается четвертого прошения, то мы не будем останавливаться на опровержении тех, которые истолковывают его аллегорически, представляя под хлебом насущным не одну только пищу человека, а вообще удовлетворение нужд его физической или земной природы; мы ничего не возразили бы, если бы кто-нибудь захотел назвать размышление о слове Божием насущным хлебом христианина; мы заметили бы только, что не о том говорит здесь Иисус. Аллегория, сокровенный смысл, суть нечто чуждое молитве господней; далекие от признания того, чтобы господь мог сколь-нибудь унизиться, спустившись в область материальных отношений, мы скорее подивимся тому, как он мог подчинить самую материю, самые физические необходимости нашего существования более возвышенному порядку идей и указать нам чрез это на долг наш освящать их и на имеющиеся к тому средства. Для смертного будет огромным утешением проникнуться убеждением, что Бог не оставляет его одного даже в делах самых обыкновенных и что безмерная небесная помощь оживляет и облагораживает его труд. Что касается обычного выражения, которым воспользовались между прочим также и мы, то его следует признать крайне неудачным, хотя в нем и не содержится прямого извращения мысли. Говоря филологически, греческое слово, употребленное двумя евангелистами и не встречающееся ни у какого другого автора, может быть приурочено к двум этимологическим комбинациям. Или его следует производить от глагола, имеющего значение ступать; тогда смысл его будет наступающий день, завтра. Это тот смысл, какой находил Иероним в еврейском Евангелии — хлеб на наступающий день. Или слово это следует производить от названия «сущность», и тогда прилагательное в тексте будет передаваться словом насущный, означающим отсутствие чего-либо лишнего. Мы предпочитаем это последнее значение; при нем более выдвигается на вид элемент воздержности и умеренности в отношении благ этого мира, вполне отвечающий общему смыслу.
Употребляя в пятом прошении слово грех и согрешающий, мы еще раз остаемся верны обычаю. Но надо знать, что слова эти очень ослабляют смысл оригинала. Буквально следовало бы читать: «Прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим». Это выражение имеет для себя самое простое и верное объяснение в притче о двух рабах. Всякое нарушение обязанностей, как в отношении Бога, так и в отношении ближнего, сравнивается с долгом, сделанным нами, который заимодавец может, если пожелает, простить нам. Это сравнение весьма обыкновенно в раввинских поучениях, и оно сохранилось во всей своей чистоте и простоте в немецком языке. На самом деле, смиренное сознание своего долга (греха) должно делать грешника более расположенным поступать с другим так, как он желал бы, чтобы поступали с ним, и во всяком случае он не может предстать пред Богом, прося прощения великого долга, если сам предварительно не простит малого долга своему брату. Именно это и выражает текст, исправленный критикою, так же как и текст Луки, не вполне совпадающий с изучаемым нами. Общепринятое французское чтение, видимо, обязано своим существованием некоторому ослаблению нравственного чувства, ибо в нем выражается скорее обещание, чем совершение дела, и в нем, кроме того, заключается еще то неудобство, что им вводится мысль о соразмерности возмездия, которая была бы в одно и то же время и невыгодна для нас и противна действительности.
Также в шестое прошение обычай ввел некоторые произвольные исправления. Говорят с церковной кафедры: «Нe допусти нас до искушения», чувствуя неловкость приписать искушение самому Богу. Но здесь мы имеем дело лишь с кажущейся трудностью. Одно и то же греческое слово означает как испытания, которым Бог подвергает людей с целью их воспитания и оздоровления, так и те положения, зависящие от наших дурных стремлений, когда мы по слабости впадаем в грехи, и потому представляются равно истинными, как утверждение Иакова, согласное с высоким разумом божественной природы, так и это прошение Иисуса, основанное на знании природы человека. Христианин, не доверяя себе, может просить как милости у Бога, чтобы уберег его от испытания, совершенно так, как Иисус просил о том же в Гефсимании; но, как и для него сама эта молитва должна явиться средством укрепления воли, источником силы и мужества и с тем вместе залогом победы, как это прекрасно выражено Павлом в 1 посл. к Кор. X, 13. Последняя фраза, которую напрасно принимают за седьмое прошение и которую Лука опускает, нимало не уродуя текста, в сущности, есть не что иное, как дополнение к уже сказанному. В самом деле, если поставить, как это сделано нами, слово «лукавого» в мужеском роде, то в этой фразе мы будем иметь указание на то, что испытание, посланное Богом, может сделаться истинным искушением, случаем падения из-за нашей слабости, которой пользуется дух зла. Если же принять слово «лукавого» в среднем роде, то в конце концов получится тот же смысл с той разницей, что не будет олицетворении злой воли. Ни в том, ни в другом случае мы не получим ничего похожего на просьбу о сохранении нас от зла.