Птенцы Виндерхейма

Лис Алина

– Жизнь человека, – говорит, улыбаясь, Альга, – есть хаос, а литература является хаосом организованным. Отсюда ее притягательность: даря ощущение жизни, литература придает четкое структурирование переживаниям, стабильность чувствам, формирует взгляды на мир. Инварианты и есть основа структурирования. – Наставница задумчиво откинула челку с глаз, заставив мечтательно вздохнуть первый ряд. – Вспомните саги свандов о героях. Герой всегда побеждает чудовищ, но получает в том или ином виде травму: ранение, потерю друзей, любимой, даже смерть. Это типичный инвариант, структура «победа – поражение», которая указывает на основное противоречие саг: герой является героем до тех пор, пока есть чудовища. Когда чудовищ больше нет, в герое отпадает необходимость.

Не так, например, у бхатов. Герои в литературе бхатов подчинены структуре «победа – жизнь», после поражения чудовища герой женится, получает царство, обретает новую жизнь.

Но инварианты влияют не только на литературу. Они влияют и на мышление. Жизнь следует за искусством. – Эта фраза наставницы хорошо запомнилась Хельгу. – Мы хотим подражать литературным героям, мы привыкаем мыслить, как они; мы подчиняем неосознанно нашу жизнь тем структурам, в которых жили герои. – Альга задумчиво склоняет голову набок, точно кошка, погружаясь в собственные мысли. – Мы, не замечая этого, хотим жить и умирать, да-да, умирать, как любимые герои. Мы любим так, как прочитали об этом в книгах.

Слова наставницы Альги заставили Лиса задуматься о том, что о «птенцах» можно узнать дополнительные сведения, разузнав, что они читают. Не в том смысле, какие у них художественные предпочтения, а в смысле рассчитать из новых данных, как они могут действовать. Да и себя стоит с этой точки зрения проанализировать, уточнить, что может повлиять на собственные решения. Поэтика неожиданно открыла новую грань в окружающем мире. Да, век живи – век учись.

«…поэтому суда, на которых дерзали выходить в море сванды после Катаклизма, в основном идентичны по устройству. Конструкция осталась неизменной и в наши дни, используясь на некоторых островах Вастхайма: ладья представляет собой деревянную раму со шпангоутами и стрингерами, обтянутую сшитыми между собой внакладку водонепроницаемыми тюленьими шкурами…»

– Метафизика, – гремит с кафедры жрец Зонар Радиссон, разглядывая каждого курсанта так, будто его присутствие в академии является личным оскорблением Радиссону в частности и вере во Всеотца в общем, – является учением об абсолютном бытии, открывая нам Мудрость и Всеблагость Бога-Солнца не в вере, что есть жизнь, а в разуме, что есть помощник жизни! Знание метафизики просветляет души человеческие, поднимая разум ограниченный отдельной твари до Разума безграничного Отца нашего Всеобщего! И потому метафизика в основании своем есть теология, теология не веры, но разума!

На лекции Радиссона парни тоже стремятся попасть первыми – чтобы занять задние места повыше. Одного взгляда на сухопарого, постоянно кривящегося служителя Храма, с желтоватой, точно у восточника, кожей, хватит, чтобы понять, что «птенцам» достался ортодокс, который за любое отступление от канона будет карать без промедления. Поэтому на лекциях Лис ловит каждое слово Радиссона и старательно записывает каждую формулировку.

«Теология не веры, но разума» давалась первокурсникам с трудом. Определения вроде: «Бытие есть необходимое, а небытие случайное; а потому случайное не есть существенное; но случайное есть необходимое для необходимого, ибо только на фоне противоположности и противоречивости своей сущности необходимое являет себя как необходимое; и случайное посему есть необходимое на фоне необходимого, но, лишь осеняемое необходимостью, оно есть необходимым» – вызывали стенания и тихие пожелания Радиссону «крепкого» здоровья и долголетия. Метафизика представлялась набору как будущее кладбище положительных баллов – Зонар требовал понимания, однако в объяснения особо не вдавался. Все примеры и толкования, как неоднократно повторял жрец, пытливые умы найдут в трудах мудрецов древности и отцов Храма. Список трудов составлял около сотни наименований, и «птенцами» уже был прозван «экзекуторским».

Впрочем, среди сонма страдальцев нашелся

и своеобразный ценитель. Фридмунд радовался метафизике, как дитя малое новым игрушкам. Во-первых, он глупо и радостно хихикал, когда Зонар употреблял слово «тварь», совсем не обращая внимания, что речь идет о тварности созданного Всеотцом мира. Во-вторых, рыжий пришел в восторг от фразы: «Если сущее есть, то оно есть» – и теперь вставлял ее при разговоре где угодно. В-третьих (что потрясло не только Катайра и Рунольва, но и даже удивило Хельга), Кнультссон отлично понимал метафизику, а доказательства бытия Всеотца знал полностью, и не только их, но и контраргументы доказательствам и их опровержения. Лис-то и сам часто с трудом понимал, о чем идет речь на лекции. Ну как понять: «Априорным представлением, лежащим в основе внешних созерцаний, является пространство. Протяженность есть вторичная субстанция, что лежит в основе априорного представления внешних созерцаний. Пространство не возникает из протяженности, но протяженность как субстанция есть принцип и устройство пространства, в котором знает себя и Всеотца человеческая душа. Но протяженность никогда не дана человеку, кроме как через априорную данность, положенную Всеотцом по воле своей»?

А Фридмунд, наморщив лоб, спокойно пояснил, что речь идет о том, что привычные для человека расстояния и все такое лишь видимость, что на самом деле существуют только сотворенные Всеотцом вещи и существа, занимающие место в общем вместилище, созданном для них Богом-Солнцем. И это вместилище и есть протяженность. А пространства не существует.

– Не существует? – переспросил, помнится, Круанарх.

– Ну, как бы и существует, и не существует. – И рыжий с сожалением посмотрел на гальта. – Эх, Катайр, вроде и соображаешь, а таких простых вещей понять не можешь.

Северянин тут же вскипел и заорал, что уж от кого-кого, но от человека, который не разбирается в логарифмах, завуалированных оскорблений своего ума терпеть не собирается. Фридмунд обиделся и сказал Катайру, что тот сам «завуалированный». Хельгу пришлось вмешаться и успокоить обоих.

«…на шпангоуты (внутренние ребра) шли гибкие ветви орешника. Они тянулись от планширя до планширя, на расстоянии один метр друг от друга, соединяясь с досками посредством специальных шпунтов. Этот обеспечивавший небывалый уровень гибкости всей структуре судна уникальный способ строительства сохранился до начала эпохи Объединения…»

Кроме Фридмунда, удивил и Рунольв. Парень оказался знатоком военной истории и отлично разбирался в турсах. На лекциях по военной истории Мидгарда Хаймссон бойко отвечал на вопросы Ингиреда, постоянно опережая остальных, старающихся произвести на наставника впечатление. Курсанты от отчаяния даже послали в комнату 2-13 официальную делегацию с просьбой предоставить остальным шанс продемонстрировать имеющиеся знания или, как прямо выразился некорректный Фридмунд, заткнуться и дать ответить остальным. По-простому устроить Рунольву темную парни не решались. После инцидента с Арджем никто не рисковал связываться с группой 2-13. Что касается девчонок, то те в большинстве своем военную историю не любили, и Хаймссон им был побоку.

«…процесс поиска подходящих деревьев обычно начинался ранней зимой. В холодную погоду древесина только что срубленных деревьев более стабильна, меньше риск ее пересыхания и образования трещин. Деревья валили, а после устранения веток раскалывали сбоку. Мастер-корабел лично приглядывал за действиями рабочих, особенно если дело касалось дерева, шедшего на наиболее важные узлы конструкции…»

– Появившийся третий великий боец, что победой своей над первым и вторым великими бойцами доказал свое величие и силу, должен сойтись в схватке с Дроной из рода Махавидья, дабы увидели боги неба, земли и моря, кто лучший боец среди первокурсников! И да будет так! Сойдемся же в битве ради чести и победы завтра вечером, здесь, когда будем свободны от занятий! И да победит сильнейший и лучший!