Птица Карлсон
Шрифт:
Это было большое и овальное, как щит африканского вождя, блюдо фунтов на двадцать весом.
Это что-то напомилало, что-то из прошлой жизни, и он вскрыл финкой буфет.
Там оказался портсигар с русскими буквами: «Г-ну приставу Алексеевского участка от благодарных евреев купеческого звания». Под надписью помещалось пылающее эмалевое сердце, пробитое стрелой.
Тут он вспомнил всё и зашарил рукой глубже. Но глубже ничего не было - чужая семья проела его мечту. Не было ничего, кроме маленького барашка на потёртой ленте.
Вдова заплакала.
– Золотое
– Оставьте, мадам, - отвечал он, - я знаю, что за доблесть была у вашего мужа.
Но потом этого русского подвела старая привычка. Их перевели в Венгрию, и отчего-то он не смог сдержать себя.
Он служил в оккупационной группе войск и был на хорошем счету. Однако через год попался на афере со швейными иголками, которые он поставлял демобилизующимся крестьянам, которые ехали в свои деревни.
В последний момент он решился бежать и, сев на виллис, рванул к австрийской границе.
Оставив машину, русский перешёл демаркационную линию двух зон пешком, снова, как и пятнадцать лет назад, по горло в воде.
Он не открылся американцам и притворился сумасшедшим турком из Боснии.
Медали были зашиты в тряпицу и лежали в мешке вместе с портсигаром и орденом Золотого руна.
В Далмации он сел на корабль и заплатил портсигаром за дорогу через океан.
Чтобы прокормиться, он рисовал портреты пассажиров - за прошедшие годы он набил себе руку, но всё равно, итальянцы и югославы выходили у него похожими на русских крестьян, истощённых голодом.
Через месяц он сошёл на берег в Рио-де-Жанейро и обменял последние деньги с американскими бородачами на белый костюм, в котором спал на набережной.
Он спал, а над карманом горели две советские медали, и блестел свесившийся на бок литой барашек.
Кричали чайки, а он спал и видел во сне девушку Зосю из Черноморска, которую повесили румыны в 1942 году.
– Вот так, - заключил Карлсон.
– Он многому научил меня, этот русский. Ушёл со службы я и здесь поселился. А у тебя, человек молодой, шанс есть ещё. Не ищи, чья сила светлее, мечту ищи свою.
Малыш ничего не отвечал, он думал, что напьётся сегодня как свинья, а там видно будет.
2022
Мо
Муж ушёл окончательно и бесповоротно - я поняла это, когда сидела на крыльце нашего дома в Вазастане. Какой-то человек шёл по улице, и я думала: если это не мой муж, то Георг больше не придёт никогда. Дети выросли и разъехались, со мной жил только Малыш, мой Мо.
Я часто вспоминала, как он подошёл ко мне утром и уткнулся головой в колени, - он боялся, что ему достанется жена старшего брата.
– Уж от вдовы старшего брата я постараюсь тебя избавить.
– Мой голос тогда в первый раз дрогнул, стал низким и хриплым.
Потом я
Прошло несколько лет, и Георг заявился к нам в дом. Кажется, он хотел договориться об алиментах, но ему не повезло. Малыш учился водить машину и парковался в первый раз. Я услышала хруст - и сразу поняла, что случилось.
А Малыш не заметил ничего, увлечённый борьбой с рулём и педалями, - я приказала ему отъехать от дома, припарковаться и ждать. Быстро собрав вещи, я заявила, что для нас начались каникулы.
Мы пересекли Балтийское море на пароме и углубились на юг, проглотив по дороге Данию, как одинокую тефтельку.
На белом польском пляже я наблюдала за Мо, - белая майка, белые шорты и полоска коричневого загорелого тела между ними, он играет в волейбол с распущенными девчонками, у них на сорок килограммов похотливого тела килограмм спирохет. Я уже ненавижу их, лёжа в пляжном кресле. Но вот, переехав в Венгрию, мы снимаем номер в гостинице. Не подлежащим обжалованию приговором я вижу в комнате единственную огромную кровать.
Мо смотрит на меня, и вопросительный знак в его глазах отсутствует.
Я, однако, не стану докучать ученому читателю подробным рассказом о его мальчишеской самонадеянности. Ни следа целомудрия не усмотрел бы непрошеный соглядатай в этом юном неутомимом теле. Ему, конечно, страшно хотелось поразить меня неожиданной опытностью, стокгольмским всеведением сочетаний, сплетением рук и ног на индийский манер, но я показала ему, что он только ещё намочил ноги в этом океане и до свободного вольного плавания вдали от берегов ещё далеко.
Тогда-то, посередине винной Венгрии, в отсутствие всякой вины, и начались наши долгие странствия по Европе. Мы жили в мотелях, и подозрительная к мужчинам-педофилам Европа принимала нас, подмигивая мне выгодой феминизма. Мы видели белый серп швейцарских снегов, грязь Парижа и Венецию, где, в райской келье с розовыми шторами, метущими пол, казалось, судя по музыке за стеной, что мы в Пенсильвании.
Там, в Венеции, мы застряли надолго.
И вот тогда он встретил Карлсона. Тот влетел в наш дом, как шаровая молния. Предчувствие беды вжало меня в шезлонг.
Но это явление испугало только меня, Малыш отнёсся к Карлсону радостно. Он был писатель. Как он сам сообщал о себе — творец могучей и точной прозаической эпопеи о жизни Карла XII, терпеливый художник, долго, с великим тщанием вплетавший в ковёр своего романа «Ацтеки» множество образов и человеческих судеб, соединившихся под сенью одной идеи; автор интересного и сильного рассказа, названного им «Великий», который целому поколению благодарной молодежи явил пример моральной решительности, основанной на глубочайшем знании; наконец (и этим исчерпываются основные произведения его зрелой поры), создатель страстного трактата «Материя и ремесло», конструктивную силу и диалектическое красноречие которого самые требовательные критики ставили вровень с Шиллеровым рассуждением о наивной и сентиментальной поэзии. Я ненавидела всю эту чушь, и Карлсон сразу стал мне понятен, но на Мо это произвело впечатление.