Птичьи лица
Шрифт:
Птица замечает меня. Ведёт влажным глазом в меня (тело берёт оторопь), кособоко припадает к земле, отталкивается ступнями в решительном взмахе и раненым росчерком уходит прочь.
Выше, ещё выше.
Плавно истаивает в дымчатой сери.
Надеюсь, навсегда.
Я падаю в траву к Сатель, хватаю запястье – так делают все врачи. Хватаю – и не знаю, что дальше. Гвоздь выпадает из ладони к склянкам. Зачем те понадобились Сатель? Пустые, ненужные. Тыкаюсь ухом в нос. Кажется, дышит. Ещё дышит. Побледневшие скулы будто вылеплены из воска, мягкого, полупрозрачного, словно подсвеченного изнутри. Под
Это обморок? Болезнь?
Где-то внизу истошно трезвонят колокола Сен-Лорана. Вибрируют безжизненным изголосьем в небе, зовут укрыться в спасительных стенах церкви, неприступных, как форт Бойяр.
Над нами скрипит сварливый кедр. Хочет дотянуться корявыми ветками, подцепить за спутанные волосы, подвесить безвольными куклами между небом и землёй на потеху голодному воронью. На потеху, на пропитание.
Беспомощно оглядываюсь. Сердце грохочет марсельским набатом.
Мне не утащить Сатель отсюда. Нужно звать на помощь. Но что, если Птица вернётся, когда я убегу? Из глаз брызжут слёзы. Чёрт, чёрт. Слезам здесь не место. Здесь место Шарлю. Её Августину. «Ах, мой милый Августин, Августин, всё прошло, всё. Платья нет, трости нет, Августин в грязи лежит…» Теперь Августин – это ты, Сатель.
Низко нависают тяжёлые тучи. Колкий ветер сыплет с моря мелкими брызгами. Я ёжусь, дрожу. Невдалеке, у скалистого спуска замечаю пастуха. Подскакиваю, машу ему, как одуревшая, зову. Пусть сторожит Сатель, пока я отыщу Шарля.
Пастух кивает, сворачивает к нам. Следом тянется бело-пушистое стадо. Слишком медленное. Мои ноги нетерпеливо мнут озябшую траву. Издали овцы напоминают перезрелые одуванчики. Бесконечное стадо одуванчиков. Стоит подуть ветерку… и останутся одни стебельки.
–
Этой ночью у меня новый кров.
Шарль постелил мне в углу, подальше от клювастой маски и от Сатель. Так всё же больна…
Сегодня дом не кажется изживающим свой век старцем. Он не пугает и не кряхтит. Жуть ушла. Сегодня он – колыбель. Баюкающая люлька на троих. От очага рассеивается согревающее тепло, колбы поблескивают миролюбивыми огоньками, а чесночный запах, оттенённый ароматом сушёных трав, не кажется таким противным, как прежде.
Шарль не ложится. Он целует ладони Сатель, поднося ко рту, словно чаши со святой водой. Сухо сглатывает, перещёлкивая рычажком в горле. Наверное, это врождённое, но отсюда кажется, будто Шарль – киборг. Я искоса приглядываю за ним. Шарль прикладывает к телу Сатель листья, окуривает травами, поит настойками. Сатель морщится. Она так ненавидит этот винно-чесночный запах… В моей памяти прорезается её марсельский говорок: «Фи! Похоже, я умру с этим запахом».
Похоже, умрёт.
Утром Шарль велит мне уйти. Я догадываюсь об этом по его отрывистым жестам, ломким интонациям.
Оборачиваюсь напоследок.
Сатель что-то бормочет. Почему я понимаю речь Сатель лучше, чем Шарля, для меня загадка.
Последние слова, что говорит Сатель, это слова о Птице.
– Она так безнадёжно влюблена в людей… В хорошее, Августин. Пожалуйста, пожалуйста, ты можешь, ты должен сделать её человеком. Я умру, а ты… ты… Наверное, ты даже сможешь её полюбить. Всего-то нужно отпилить этот ужасный клюв, а потом,
Губы так и остаются несомкнутыми. Сухие растрескавшиеся створки.
В воздухе повисает близкий дух неизбежной беды.
– У неё жар. И бред, – роняет Шарль угнетённым голосом. Избегает слова «чума».
Суёт мне кулёк сухофруктов, выпроваживает. Я сжимаю кулёк покрепче. Этот нечаянный дар обескураживает. Откуда Шарлю знать, что я голодаю? И разве все его мысли не должны быть заняты больной Сатель? Почему он думает обо всех подряд? Почему так добр?
Удручённый шорох его голоса обрывает мои домыслы:
– Тебе лучше не приходить. Понимаешь, что говорю?
Я понимаю. Шарль не хочет, чтобы я видела, как Сатель умирает.
Сатель умирает. У неё чума.
6
Ему снится сон.
Всё тот же.
Солнце распарывает морскую гладь. Над кроваво-алым утёсом, поросшим клоками разнотравья, кружат стаи крылатых тварей. Они поджидают добычу.
Похоронная процессия движется слишком медленно, с неба сыплются каркающие угрозы. Птицы нетерпеливы и голодны.
Сегодня Шарля нет среди стаи. Сегодня он человек.
Шарль тянется в хвосте процессии. Идёт медленно, спотыкаясь, ощупывая подошвами каждый дюйм дорожной насыпи цвета выжженной терракоты. Шарль несёт на руках Сатель. Кажется, она всё ещё дышит, но твари не станут дожидаться конца. ЭТИ не станут.
Мгновение – и птицы стремглав срываются вниз.
Людская колонна рассыпается. Живые в панике бросают мёртвых, бегут, стенают, голосят, натыкаются друг на друга, снова бегут. Некоторые не успевают. Взмахи гигантских крыльев сбивают с ног, тварские клювы и когти вонзаются, дерут, кромсают. Сегодня птичья добыча свежа и вкусна, как никогда прежде. Сегодня она живая и тёплая.
Шарль припадает к земле, закрывая собой Сатель. Бежать с ней нет сил. Скоро птицы доберутся и до них. Он вскидывает голову, глядит остекленевшим взглядом на разразившийся ужас.
Шарля кидает в жар. Горло пропарывают хрипы.
Нет, Шарль не хочет видеть этот сон, но проснуться не может тоже. Он лишь может заменить сон другим, перетасовав видения, как карточную колоду.
И Шарль тасует.
…
Солнце описывает дугу к закату.
Шарль заходит в свой дом. Его встречает Сатель.
В доме есть кто-то ещё. Шарль понимает это в неуловимостях: по напряжённому изгибу её губ, выхолощенным фразам, по чьему-то чужому взгляду из-за спины.
Чужой в доме – Птица. Странная Птица – тусклая, притворно-изломанная.
Сатель берёт Птицу за руку. Две ладони с тонкими пальцами сплетаются в замок. Два влажных взгляда сливаются в один.