Птичьи лица
Шрифт:
Ищу взглядом укромный закуток. Куда бы сигануть?
Извилистая улочка в тени двух рядов низкорослых домишек призывно желтеет исхоженной тропкой. Улочка пуста, а значит, безопасна. Мне – точно туда.
Под кроссовками похрустывает песок. Бреду в тенистости уже смелее. Воздух напитан влагой, кажется, до краёв. Каждая клеточка тела щебечет, как птица. А ещё не отпускает запах моря.
Улочка незаметно сужается, как иссыхающий ручей. Дома по обе стороны вот-вот сойдутся крышами.
Всё же странно вот так взять и очутиться неизвестно где. Быть может, я бежала за Асом? От нашего Загаражья к Нарышкинскому пруду
Откуда-то сверху, из-под крыш склоняющихся друг к другу домов доносится французская брань. Вскидываю на звук голову и едва успеваю уклониться от помойной струи. Из окна в изножье изгороди шлёпается содержимое ночного горшка, заставив ободранных котов сигануть от испуга в подворотню. Я готова рвануть вслед за котами, но взгляд напарывается на грязную старуху. Напарывается и застывает. Трясущаяся старуха выгребается из-за изгороди, что-то лопочет, протягивая ко мне почерневшие руки. Её притупленный взгляд полон страдания, её шея обрастает сочащимися гноем бородавками размером с теннисные мячи.
Спину скроллит холодок.
Похоже, я воочию созерцаю чумные бубоны. Хочу выключить картинку. Отписаться от этого спама! Комп – на сон, мир – на сон. Но под рукой нет ни мыши, ни системного блока, а старуха угрожающе трёхмерна.
– Я не… не понимаю вас. П-понимаете? Вам нужен доктор… Доктор Шарль.
Старуха будто не слышит, надвигается дёрганными скачками.
К горлу подкатывает тошнотворный комок. Мне страшно.
Не раздумывая, кидаюсь прочь – обратно к дому Шарля. На ходу пытаюсь вспомнить, какого всё же чёрта я здесь делаю, но мысли, и без того сбивчивые (карнавал – сползающие маски – першистая Тьм), перебивает тикающий пунктир: дом Шарля – вот-мой-нулевой-километр, моё-прибежище.
По дороге зачерпываю горсть грязи, измазывая для маскировки футболку и джинсы. Меньше взглядов – меньше проблем.
Так. Доктор вернётся нескоро, это ясно, убеждаю себя, воровато приближаясь к видавшей виды входной двери. Пальцы находят задвижку, выдёргивают штырёк. Страх и зашкаливающий азарт адреналинят разум. В нос бьёт кисло-чесночный напалм.
Я не сдаюсь. Стойко иду вперёд.
Два изумлённых комода. Растрёпанный с ночи тюфяк с торчащей из швов соломой. Жилище доктора, похоже, ошарашено моим вторжением. Застигнутые врасплох склянки замирают в недоумении, ошалело таращится чугунок.
Клювастой маски нет, однако что-то теневое будто бы продолжает следить за мной, за каждым крадущимся шагом. Сканирую углы, потолок в поисках камер, но нахожу только сухие пучки трав, заросшие паутиной. Вьющаяся мошкара.
Без страшной маски жилище доктора не кажется таким уж зловещим. Скорее – запустелым. Нет, видеонаблюдения в доме нет. В доме нет даже холодильника. Никаких намёков на еду, кроме дрянной чесночной вони, приправленной духом пересушенных трав.
Доски под ногами ворчливо поскрипывают.
Тревожное чувство из-под кожи заставляет прильнуть к окну – и тут же осесть к полу.
У дома маячит темноволосая девушка лет двадцати. Тугой корсет поверх лёгкого платья, витающая улыбка. Француженка постукивает
– Ah, mon cher Augustin, Augustin, Augustin…1
Кажется, я когда-то знала мотив. Или нет. Есть такие песни, родные что ли, которые хоть и слышишь впервые, но будто бы знаешь с детства.
Хочу расслушать слова, однако ноги предусмотрительно уводят вглубь комнаты. Так безопасней. На цыпочках пробираюсь к заднему окну. Ладони увериваются в подоконнике. Рывок, колено, облепленный грязью кроссовок, толчок – и я снова попадаю в крапиву.
3
Шарль де Люрм медленно бредёт к дому. Всё, о чём он мечтает, это стянуть с себя докторские доспехи и побыстрей провалиться в сон. День выдался трудным. Сначала лечил, потом снова жгли.
Бульвар Ла-Канбьер болен, отчаянно болен, как добрая часть Марселя. Смерти пришли в город из открытого моря, пришли с кораблями. Даже прошлой зимой, когда на плечи города впервые сыпал снег, чёрная смерть не отступила. Вот уже больше года в трущобах разводят костры, сжигая почивших. Шарль – тот, кто знает в лицо каждого из.
В эти дни воспоминания о марсельском детстве накрывают с особой яркостью. Солнечное, беспечное время. Шарль помнит мамино печенье в форме лодочек и росу на босых ступнях. Помнит, как бежал по берегу к отцу, перепрыгивая накаты волн. Отец возвращался с корзиной жирных устриц. Болтал по пути с загорелыми ловцами из бухты. Плечистые парни казались Шарлю полубогами – хохочущими, беззаботными. Когда-нибудь он отправится на улов вместе с ними. Правда, не раньше, чем через год. В десять лет Шарль неудачно нырнул: ударился головой о подводный булыжник. С тех пор при сглатывали в горле что-то перещёлкивает. Мама запретила Шарлю нырять. Но всё образуется. Так сказал отец. Однажды Шарль снова будет спускаться на дно Лионского залива, распугивая мелких рыбёх, и добывать устриц наравне со взрослыми. Потом распластаются вместе под жарким полуденным солнцем и провалятся в крепкий сон.
Провалиться в крепкий сон после тяжёлого дня – это всё, что осталось Шарлю из детских мечтаний.
Но сегодня уснуть доктору не удастся.
На пороге дома Шарля поджидает Сатель. Поддевает носками башмачков камушки и отшпуливает в траву.
Тонкая до болезненной хрупкости девушка была единственным существом, способным в это мрачное время вызвать на губах улыбку. Ах, мой милый Августин, Августин, Августин… Её яркие иссиня-чёрные глаза, оливковая с золотинкой кожа, густые волосы цвета крыла гауни, небрежно опрокинутые с плеч, осиная в тугом корсете талия сводят доктора с ума.
Всякий раз, завидев Шарля, Сатель едва сдерживает желание броситься возлюбленному на шею. Но он снова не даст себя обнять, пока не снимет костюм.
– Ах, Августин, я так ждала тебя! – Она упрямо зовёт Шарля Августином, и он ничего не может поделать с её чудачеством.
Сатель не раз просилась с ним, хотя бы к кострам, но Шарль не пускал. И дело не в сложности сооружения костюма для неё, но в страхе потерять неумёху. Сатель кажется Шарлю слишком неприспособленной к жизни, слишком неосторожной.