Птицы города
Шрифт:
Ночью, в темноте, я ни за что не вышла бы из дома, не пошла бы через сад на пригорок к гаражу. Я продолжала бы лежать и слушать дождь, дрожа от страха в этом доме, где иногда раздаются ничьи шаги, где на стене затихли иконы, где низенькие окна и кажется, что на чердаке живет дух моего деда. Но я все же иду в темноте через сад, с реки раздаются глухие выкрики сов. Я направляюсь туда, где повыше, там сеть быстро отыщется, загорится экран телефона, тогда весь страх, вся тайна, все тени улетят. И я услышу сонный, добродушный голос из города, прямо здесь, в глухой сырой низине, с доносящимися из леса криками сов.
В Воронеже сохранилась улица старинных деревянных домов. Один из них называется «Дом с совой». Это обычный деревянный дом, только вместо конька на
Игорь и дед
В коммунальной квартирке ангина. Болеют все. Баба Нюра и ее очередной – из комнаты, ближайшей к прихожей. Три сомнительные личности, одна из которых каждый раз новая, живущие напротив. Семейство Кутеминых – он, жена его, дочь и сын. И семейка Сидоровых – Таня и ее второй муж – все в ангине. За исключением сынишки Сидоровой от первого брака, мальчика лет четырех, Игорька. Забившись под стол на общей кухне, он то гладит, то дразнит серого беспородного щенка. Никто не выходит из комнат. В коридоре коммуналки жар, пахнет мазью, ментолом, настойкой от кашля, эвкалиптом, горчицей и хвоей. На кухню никто не выходил дня два. Мальчик упивается свободой, сидит под столом, возит по линолеуму трехколесный трактор, сажает щенка на колени и подставляет щеку для его горячего языка.
Щенку и мальчику голодно – гречневая каша, пряники и щи на тушенке – все съедено. Щенок крутится вокруг мальчика, скулит, лижет подошву тапка, на которую налипла черная рябина из компота. Когда Игорек тоже чувствует голод, он открывает деревянную дверцу буфета, где на одной из полок, среди банок, связок укропа, разводных ключей, крышек, тарелок и блюдец от расколотых и пропавших без вести сервизов лежит, завернутая в газетку, вобла. От нее Игорек отщипывает соленый кусочек себе и своему пока что безымянному приятелю. Воблы осталось немного, тем более, что едят они ее последние два дня. Плоть рыбы коричневая, похожа на пряди каштановых волос, сухая и невозможно соленая.
Щенок хочет пить, в его алюминиевой миске нет ни капельки, а мальчик еще не дотягивается до крана. Встав на табуретку, он крутит тугие ржавые вентили, по хрипу и клокотанию крана догадываясь: воду снова отключили. Почуяв неладное, щенок начинает беспокойно передвигаться по кухне, заглядывает в углы, обнюхивает коробки и пустые банки, завернутые в клеенку на полу. Мальчик изучает сухое чрево кувшина, предназначенного для кипяченой воды, там лишь скисшая моль и белый осадок. Толстая, колючая накипь в чайнике безводна и бесплодна, как пустыня или пещера где-нибудь на безымянном острове. В итоге, отломав небольшую сосульку в морозилке низкого пузатого холодильника, мальчик жадно отправляет ее в рот, разгрызает, протягивая кусочек щенку, который, обнюхав, обиженно отходит в сторону.
Вечером, в фиалковых сумерках мальчик сидит на полу, прислонившись к холодной стене, выкрашенной голубой краской. У мальчика жар. Щенок сидит рядом и лижет ему пальцы. Капельки холодного пота текут по лбу, Игорек дрожит, становится невесомым и бледным...
– Деда, деда! Когда ты научишь меня летать? Ты же обещался еще на прошлой неделе!
Я тяну деда за рукав коричневой полосатой рубашки, ее ткань шершавая и холодная на ощупь. Дед послушно распахивает белые створки стенного шкафа, достает оттуда старый серый чемодан, оставшийся у него еще с войны. Именно в нем помещались когда-то все его вещи. Он ставит чемодан на диванчик «москвичку», нажимает серебристые кнопочки замков, которые автоматически крякают, это значит, что чемодан открыт. Дед откидывает крышку, обнажая бежевую подкладку в коричневый ромбик. В чемодане лежит что-то серое, из перьев. Дед аккуратно берет это в руки и встряхивает, любуясь. Оказывается, это изъеденное молью, серое от пыли, истертое временем… крыло. Я взвешиваю его в руках – тяжелое. А дед тем временем вынимает из чемодана, пахнущего цветочным мылом, второе, правое крыло, похожее на крыло лебедя, ангела, господа бога, на крылья участников Хэллоуина, на крылышки девушки из витрины одного бутика на Манежной площади, на крылья пегаса, на крылья Икара.
– Пойдем.
Я радостно бегу в коридор, в спешке надеваю левый ботинок на правую ногу, падаю в раздевалке, срывая с крючка свое синее пальтишко. Дед, кряхтя, натягивает ботинки. И вот мы уже движемся по липовой аллее в сторону железнодорожной станции. Дед ковыляет, едва поспевая за мной, в его руке покрытый царапинами и трещинами серый чемодан. Я подгоняю его, тяну за рукав. Скорее! А он ворчит, чуть прихрамывая на раненную во время войны ногу, и как всегда напевает.
Эта башня раньше была водонапорной, потом в ней хотели разместить склад или что-то в этом роде. Теперь на первом этаже пассажиры электричек устроили общественный туалет. Пустая заброшенная башня высотой с пятиэтажный дом. Я, слегка запыхавшись, стою на верхней площадке. Ветер уносит с разогретых щек румянец после подъема по железной винтовой лестнице, на которую сейчас карабкается дед со своим чемоданом, цепляясь полами плаща за ступеньки.
Сначала из квадратного люка появляется чемодан, потом выныривает запыхавшийся дед. Он садится на пол, закрывает глаза и отдыхает. Отсюда сверху наш небольшой городок нравится мне значительно больше, чем из окна, потому что взгляд может лететь во все стороны, довольно далеко и беспрепятственно, выхватывая трубы заводов, а еще сосны детского парка и столбы высоковольтной линии, возле реки. Между тем дед, отдышавшись, уже открыл чемодан, вынул крылья и сдувает с них пыль. Пока он затягивает ремни у меня на спине, проверяя надежность крепления, я наблюдаю за группкой людей, собравшихся у подъезда одного из домов – очередь, похороны или провожают в армию… Дед без конца переспрашивает, готов ли я, дает нескончаемый поток советов. Толщина кирпичной стены – как раз по размеру моей ноги. Я не слушаю, захлебываюсь ветром, закрываю глаза и делаю шаг вперед.
Я падаю, стремительно падаю вниз. И ничего не могу с этим поделать. Я никому не делал ничего плохого – только иногда дразнил щенка, легонько дергал его за усы да и то не больно, а так, немножко. Мне надо сделать что-то, как-нибудь взмахнуть этими крыльями, как-то остановиться и обдумать ситуацию. Тяжело, очень тяжело, меня тянет к земле и я падаю вниз…
Дед держит Игорька на руках. Мальчик еле слышно шевелит пересохшими губами: «Пиииитииииии…» Дед стоит посреди кухни в плаще и в ботинках, на полу валяется сумка, в которой он привез внуку гостинцы. Он не был у дочери уже довольно давно, из-за какой-то неприязни к ее второму мужу. Все жильцы коммуналки словно вымерли. Дед кое-как наполняет из-под шипящего фыркающего крана кружку и подносит к пересохшим губам внука. Бессильные губы Игорька еле-еле тянут воду. В коридоре его дочь, сонная, пахнущая ментолом, замотанная в старую шаль, сиплым голосом вызывает «скорую». Мальчик приоткрывает глаза, начинает тихонько хныкать: «Деда, я все прослушал. Я засмотрелся на город. Там у подъезда были похороны. Я наблюдал за ними, и теперь не знаю, что делать с этими крыльями». Мать Игорька, кашляя в трубку, сообщает, что у ребенка температура под сорок.
«Скорая» будет только через час. Игорек стремительно падает вниз. Дед шепчет ему на ухо: «У тебя все получится, ты осилишь. Я ничего не боюсь, на войне и не такое видали. И ты тоже ничего не бойся. Ни на какие похороны не обращай внимания, это просто там люди толпятся у подъезда, сабантуй у них. А, иначе говоря, пьянка. Не тревожься, всех отпусти, слушайся только ветер. Доверяй ему. Вот, молодец, так держать. Будем жить, как говорили в фильме. Где наша ни пропадала. Подтяни левый ремень. Мы еще всем покажем. Всех отпусти, все забудь, мы победим. Смотри-ка, смотри, Игорек, миленький, ты же летишь!»