Птицы города
Шрифт:
Летом в небольшом скверике под окнами развелось множество ворон, соседи по дому их не любят, считают страшными, предвещающими всякие беды. У ворон много внешних признаков страшного, как нос с горбинкой у колдунов и старух, как черные траурные ленты. Начиная с шести утра, заглушая привычные звуки метлы дворника, всему двору слышны грубые сиплые голоса ворон. Сквозь сон кажется, что большие черные птицы смеются над городом.
Зато зимой, когда я возвращаюсь домой, ковыляя по дорожке от метро, с черных крыш, колющих небо крестами антенн, из замерзших ветвей деревьев, в темноте, большие черные птицы издают синтетические крики, похожие на звуки электронного ксилофона. Наполняя многоголосным стаккато морозную тишину окраины.
«Мужчина и женщина спали. В открытое окно влетело что-то большущее, черное и начало кружить по комнате, задевая вазы на шкафу и икебаны с засушенными травами. Проснувшись в испуге, прижавшись друг к другу, мужчина и женщина наблюдали за смятением непрошеного
Соловей
«Что соловей? Замолкнет и все – серая птичка». Когда увидела Левика впервые, я так и подумала: «серая птичка».
Мы сидим у него в студии. Левик – это невысокий молодой человек, лет двадцати семи, у него худющее тело и никогда не было девушек. Зато он довольно известный, многообещающий фотограф. И мужчин у него было намного больше, чем у меня. Последние полгода он похудел в два раза и что-то всегда один. Уж не заболел ли? Но об этом я стесняюсь поинтересоваться, спрашиваю, что он думает о птицах.
– Вчера я читал «Замок» Кафки, и в форточку влетел голубь.
Перехватив мой озадаченный взгляд, он продолжил:
– Ничего в комнате не пострадало, полетал, ударился пару раз в стекло, потом я раскрыл раму и он вылетел наружу.
– А кто в квартире был кроме тебя?
– Я был один, раздумывал насчет нашей выставки, читал.
Что-то холодное тоскливое растеклось по мне после этого. Иногда, в кошмарных тяжелых снах, разглядывать которые приходится сквозь завесу тумана и дыма, мне видится птица, влетающая в комнату, я с ужасом наблюдаю сизое или серое тело под потолком. Я просыпаюсь, тяжело дыша, в холодном поту, обвожу безумными глазами свою комнату, ищу возможность поскорее забыть ужасный сон. Боюсь ли я смерти? Да, в той же самой степени, в какой ее боится любой человек. Но почему-то мысль о том, что птица влетела в квартиру, вызывает у меня панический ужас. Ведь это предвестник, знаменье скорой смерти. Как не подлежащий обжалованию приговор.
Лева почувствовал, что мне нехорошо. Он срывается наливать воду в белый японский чайник, чтобы сделать кофе. Два часа назад я с радостью спешила сюда. Мы обсуждали предстоящую выставку. Там будут его и мои работы. Несколько фотографий птиц в самых неожиданных ситуациях. Мы решили сделать не просто таблички с названиями, а маленькие статьи-комментарии к фотографиям.
Лева появляется с двумя чашками кофе, мы сидим на диване-пуфике ярко голубого цвета, помещение освещено извилистой лампой на серебристой ноге, от которой свисают изогнутые светильники-цветы с гнущимися стебельками, похожими на шланг душа. Вон там, на больших мраморных квадратах кафельного пола лежит Левин фотоаппарат, из углов залы, в центре которой небольшая белая сцена, на нас смотрят слепые потухшие прожекторы. Левины фотографии печатают в глянцевых журналах Москвы, летом в Гамбурге прошла его персональная выставка, но, судя по всему, сейчас уже все это Левика мало радует. Вот он ставит чашечки кофе на черный мраморный столик, отодвинув на край пепельницу, похожую на бесформенный слиток серебра. У него тоскующие водянистые глаза. И остались-то от него, кажется, одни глаза. А ноги нужны, чтобы глаза передвигались в пространстве.
Орлы
Еще доля секунды и меня здесь не будет, меня не будет нигде. Я – ощущение, наполненный гелием шар, привязанный, скажем, к железной спинке кровати. Рано или поздно ниточка оборвется или кто-нибудь отвяжет ее. И тогда ничто не остановит, я скакну к потолку, легкая, пачкаясь в побелке, буду двигаться к окну, сквозняк прогонит прочь, я полечу выше и выше, в серо-молочную высоту зимнего неба.
Когда Зевсу надоедал его Олимп, вечно прихрамывающий, ворчащий из-за отсутствия супруги-Афродиты, перепачканный сажей Гермес, когда нектар казался приторным, а небо – жестким, Зевс швырял в угол свой молниемет и превращался в орла. Превратившись в орла, широко раскинув крылья, вытянув шею, он кружил над землей, камнем падал в какой-нибудь уютный дворик, где ребенок играл в песке. Он хватал ребенка своими мускулистыми лапами с когтями и уносил на небо. Так появлялся новый слуга.
Какие-то тиски сжимают повсюду. Пытаюсь представить эти тиски. Пытаюсь перевести ощущение в образ. Четко вижу свою маленькую фигурку, зажатую в когтях огромной птицы. Ее цевка с массивным серо-черным когтем вдавливается на уровне моего желудка. Чешуйчатая кожа серо-коричневой ноги и массивное тело, которое я не могу увидеть. Большая сильная птица несет меня куда-то. Дружим мы с ней или нет, не известно. Я приблизительно знаю, чего хочу, но не знаю, чего хочет от меня она, потому
Я стояла в сторонке, рассматривая красные флаги, множество флагов, они все развевались на ветру, а люди, державшие их, казались маленькими и неприметными. Я стояла в сторонке, ощущая восторг и праздничное воодушевление, хотелось примкнуть, быть вместе, слиться с ними. И тянуло. И не было повода нырнуть в толпу, держащую красные флаги, перегородив движение по Тверской до самой Манежной площади. Я же не работаю в банке, у меня нет ни собственного бара, ни магазина. Два года назад я закончила институт, полтора года назад рассталась со своим парнем, год назад занялась фотографией и сейчас, как назло, фотоаппарата с собой нет, значит, нет повода каким-то образом соотнестись с происходящим. Красные флаги на скрипучем морозце конца февраля. Черно-белые, размытые кадры начала прошлого, двадцатого века. Черно-белые кадры: фашистские знамена бросают к стенам Кремля. И снова красные флаги, прямо на Тверской, словно ничего не изменилось, словно все только скрылось на время. Полотнище похоже на птичье крыло. Оно кружит над толпой. А я стою в стороне и ищу повод присоединиться. Вон у тех людей на руках повязки, как у дружинников восьмидесятых, на фоне белого круга, обведенного тонкой красной каемкой, черные серп и молот. Издали это напоминает свастику. Я испытываю тот самый восторг, полет и страх, какой чувствовала, разглядывая фигуры орлов на мосту Муссолини, и уже после, читая Ницше. Орлы были белые, гипсовые, статно восседали над притоком Тибра и над проспектом, маленькие и побольше, гладенькие, ни одного нахохленного неаккуратного перышка, только граффити кое-где. И флюгеры-вертушки крестов. Безудержные восторг и страх заставляют меня лететь. Это тяжело, серьезно. Это грозно. А я очень легка, меня вечно подхватывает ветер и уносит куда-то выше всех этих громад. Вот и нашла нечто общее между собой и флагом. Надо не забыть и рассказать об этом кому-нибудь. Попробовать передать словами упоение легчайшей, тончайшей пустотой, чистотой и прозрачностью. Красные флаги так красивы на фоне серо-молочного неба. Сквозь головную боль февраля ощущать их трепет. Крылья, пытающиеся взлететь. Готовое сорваться стихотворение. Кто-то закрывает мне глаза пальцами, я слышу смех за спиной. Оглянувшись, узнаю бывших одногруппниц из института, смеются, спрашивают, что это я стою тут, как столб. Через минуту мы уже в гуще демонстрантов, оказывается, девушки убежденные коммунистки, им надо раздать новый номер газеты с характерным названием «Баррикада». Привлечена к раздаче газет и я. Протягиваю очередной экземпляр, заглядываю человеку в лицо. За пятнадцать минут перед глазами проносится калейдоскоп лиц, людей, чьи руки держат древки знамен и транспарантов, а губы кричат о ненависти к нынешнему режиму и правительству. Здесь все вперемешку, молодые и старые. Старые здесь потому, что их спихнули. Молодые потому, что трудно спихнуть тех, кто основательно уселся на тепленькие места. Тетушка лет пятидесяти с черно-бело-коричневой фотографией Джугашвили. Заглядываю ей в глаза, это длится долю секунды, пока ее рука выхватывает из моей газету. Я проникаю взглядом в ее напряженные суженные зрачки: она очень замерзла, устала и хочет есть. У нее тонкое коричневое пальтишко, а сейчас, наверное, минус десять, если не больше. И вот снова эти тинэйджеры с квадратным плакатом, где на белом фоне – черный серп и молот. Я превращаюсь в машину, автоматически протягивающую газету, все сливается в черно-красное месиво на фоне серо-молочного неба и головной боли. Что для меня Ленин и Гитлер, почему я испытываю такой восторг сейчас, и тогда, на мосту Муссолини? Агрессия и энергия. Где они брали энергию?
К кому бы присосаться, получить хоть капельку сил, хоть немного тяжести и веса, иначе рано или поздно нить оборвется, и я улечу. А девушки-коммунистки бодро идут по обе стороны от меня, переговариваются, кивают знакомым, суют в руки газеты. Они продают книги, цветут и довольны всем, кроме нынешнего режима. Неожиданно для них и для себя, по дороге к метро Охотный ряд, я спрашиваю, что они думают о птицах.
– Я не люблю птиц, птицы мерзкие, – орут они почти хором, выпуская в мутное февральское небо пар.
Поезд битком набит усталыми, измученными работой людьми. Пропускаю его, сижу на лавочке, прижавшись к мраморной стене мавзолея метро. Катаю по ладони три монетки достоинством один рубль каждая, украшенные сиамским близнецом – двуглавым орлом. Люди в этом городе гнут спины в среднем за тысячу, ну, полторы тысячи двуглавых орлов в месяц. Двуглавые орлы бывают маленькие, средние и большие. На три маленьких двуглавых орла можно целый день кататься туда-сюда на устаревших и грохочущих поездах метро. На пять маленьких двуглавых орлов или на одного большого можно приобрести булку. На пятнадцать маленьких можно купить пачку сигарет или презервативов. На двадцать пять маленьких двуглавых орлов – зеленую книгу серии «Азбука-классика». Двухголовый мутант возродил некогда угасшую лихорадку. Люди города снова судорожно кинулись на ловлю любыми средствами этих загадочных птиц.