Птицы города
Шрифт:
Куры
– Какая-то худосочная, жилистая курица, – сказал мужчина, отрывая зубами кусок от куриной ноги.
– Наверное, много пила, курила, занималась сексом и совсем отощала. Отчего же курице еще отощать, летать-то она не умеет.
– Да уж: ты у меня – не царица, курица – не птица, у нее и крылышки-то… – он вертит перед лицом женщины дохленькое, покрытое поджаристой кожицей куриное крылышко. Они беззаботно смеются.
Нынче курица-гриль – сто двадцать рублей штука. Но куры-гриль интересны не только этим. Есть один человек, имя его переводится с югославского примерно как «тот, который ничего не боится». Раз в полгода мы видимся. Недавно он пригласил меня в кино. Под проливным осенним дождем, кутаясь в короткое вельветовое пальтецо, сожалея о стекающей по щекам туши, вздыхая, что не произведу на него предполагаемого неизгладимого впечатления, я ждала, когда же он наконец усадит меня в какую-нибудь из своих машин и повезет в кино. Он опоздал на полчаса. Когда-то я была его первой любовью в возвышенном и непошлейшем
Чтобы как-то поддержать разговор и не молчать, спрашиваю, как сейчас в Белграде. Он отвечает, что у него там много родственников, но никто не пострадал, все уже привыкли. «С каких это пор ты стала интересоваться такими вещами», – удивился он, и мне захотелось замолчать.
Подъезжаем к дому друга на Фрунзенской набережной. В лифте «ничего не боящийся» (так и не научилась правильно выговаривать его имя по-югославски) здоровается с полной женщиной в квадратных офисных очках, которая оказывается мамой друга. Украдкой рассматриваю «ничего не боящегося» искоса. Его черные как смоль, жесткие волосы взъерошены, глаза похожи на глаза тоскующего ньюфаундленда, и он здорово обрюзг. Теперь понимаю, почему раньше, когда мы частенько ходили в югославское посольство есть традиционные блинчики, он говорил, что худеет и пил минеральную воду. С тех пор прошло четыре года, мы оба очень изменились. Сейчас мы стоим в прихожей большущей квартиры, отремонтированной по европейским стандартам, о мою ногу трется черная египетская кошка сфинкс. В дверях одной из комнат возникает Вася, я с трудом узнаю бледного молодого человека, которого мы как-то встретили в клубе Дворца Молодежи. Да, Вася повзрослел. Он заспан, зол и небрит. Нас приглашают на кухню. Мы садимся: я, «ничего не боящийся» и Вася. Васина мама стоит, прислонившись к кухонной тумбочке, и воодушевленно рассказывает о своем новом бизнесе – сети киосков «Куры-гриль». Предлагает ребятам развозить кур, всем, кто заказывает обеды в офисы, в банки. «Ничего не боящийся» и Вася сосредоточенно слушают. Вася попутно старательно пережевывает перемолотые зародыши пшеницы и предлагает нам, утверждая, что для потенции это очень помогает. Мне захотелось домой. Никому нет дела до моего настроения, все увлеченно обсуждают выгоду вступления в бизнес кур-гриль. Женщина в квадратных очках рассказывает о расценках и курит. Раздается кашляющий дверной звонок. Засуетились, понизили голоса – пришел Васин папа. Вскоре он показался в дверях кухни. Папа как папа, лет пятидесяти, очень усталый и голодный после работы. Только он как-то уж очень властно и даже несколько зловеще спросил, будто никого на кухне не было «как зовут», просверлив меня холодными стеклянными глазами.
Я шепотом ответила. Он, молча, удалился в залу, где ужинал в компании какого-то неугомонного грузина, которого было слышно и видно через стекло запертой двери.
Наконец, мы собрались уходить. Женщина, властелин кур-гриль отправляла кому-то факс из аппарата, стоящего в коридоре, носила ужинающим в зале еду. Египетская кошка сфинкс на попытку нежно почесать ей за ушком, укусила меня, «никого не боящийся» высадил меня у трамвайной остановки, а сам поехал в тренажерный зал. Я провожала глазами машину, с облегчением подумав, что никогда больше его не увижу.
Дома по телевизору шумят «Новости».
«Вы уже неделю занимаете должность …» Лицо того, к кому обращается корреспондент, показывают крупным планом. Ба, да это же Васин папа собственной персоной.
– А кто он? – интересуюсь я у бабушки, подкованной во всех последних политических новостях.
– Новый глава пресс-службы президента, такие вещи надо замечать.
– Я у него на днях была в гостях. У него жена торгует курами-гриль.
– И где ты только не была…
Раннее утро. Не спится. Едва уловимо прилетает новый день. Свежий, даже холодный ветер врывается в форточку. За окнами от окружающих домов доносятся крики петухов, живущих на балконах и на кухнях московских квартир. Сначала кричит один, потом на его крик отвечают, не отставая, птицы соседних микрорайонов.
Однажды, во дворах, недалеко от центра Москвы, я приметила бабульку в заношенном коричневом пальтишке, подошла спросить время. Старушенция сосредоточенно что-то объясняла трем курицам, которых держала на поводке-веревочке, три худенькие коричневые курочки были привязаны одна за другую за когтистые чешуйчатые ноги. Они ковыряли землю в поисках еды. Вместо предполагаемого «который час», я поинтересовалась, несутся ли куры. Этот вопрос показался мне более уместным. Бабулька не была раздосадована интересом к ее «птице», даже наоборот, вопрос польстил ее самолюбию. Она вежливо сообщила, что куры несутся примерно раз в два дня, и яйца не какие-нибудь там поддельные, а натуральные. Две ее лучшие подруги вслед за ней тоже завели дома по курице – во-первых, живая душа, есть с кем перекинуться парой слов, к тому же польза и экономия, а один дед в соседнем подъезде всех перещеголял – с весны держит на балконе козу.
Да уж, курица – несчастная птица. Знай, неси яйца, которые отбирают. А придет время, и саму поджарят к празднику. Куры-дуры.
Вообще-то ее считали деревенской ведьмой. Но для меня она навсегда останется Василисой Прекрасной. Одно из совершенных ею чудес – в тридцать шесть сбежала от мужа, босиком, с тремя детьми к красавцу-ямщику, который был младшее ее на десять лет. Который в итоге женился на ней, за что был лишен наследства, отлучен от семьи. И стал моим прадедом.
Это когда-то давным-давно. А потом уж она была подслеповатая. Совсем сморщенная и седенькая. Худенькая, но жилистая. С острым и пронзительным серо-голубым взором. Носила юбки до пят, овечьи безрукавки и разноцветные платочки: белые, черные и еще ковровые – в цветочек.
Иногда она выходила на пустырь, где шины грузовиков оставляли глубокие ямы, и после дождя разливалось целое болото. Приставляла руку козырьком ко лбу и осматривала окрестности. Глядела на север. Потом на юг. Выясняла, что делается у соседа. Что происходит у воровки Зины. Потом возвращалась к себе. Дел у нее всегда было много: огород, поле картошки, сад из восьми скрюченных яблонь, вечно чадящая печка. Ближе к вечеру она грозно брела в курятник, доставала побуревшей от лет рукой из огромного чугуна мятую с пшеном картошку и созывала «курей», повелительно бормоча им: «типа-типа». Среди ее кур обязательно попадались клювачие петухи, толстые и бездумные куры-тетки и еще худенькие суетливые курочки, которые, когда их пытались поймать, начинали метаться, били крыльями и истошно кудахтали на всю округу. Их прабабушка ворчливо обзывала «шалопутными». Когда одна из шалопутных куриц отказывалась возвращаться вечером восвояси, Василиса Прекрасная превращалась в футболиста, носилась по огороду, широко расставив ладони, пытаясь «загнать шалопутную» в черный проем двери курятника, откуда тянуло сеном, сыростью, пером, пометом, картошкой и крысиными гнездами.
Раз в неделю у Василисы Прекрасной был особый ритуал – зайти в курятник с небольшой скрипучей кошелкой и отобрать у «шалопутных» яйца. Я была любимой правнучкой, поэтому иногда и мне разрешалось заглянуть туда вместе с ней. С солнечного двора, где цветут люпины, сирень, а ближе к осени – золотые шары, попадаешь в душное темное помещение. Когда глаза привыкнут к сумраку, различим земляной пол и стружки, белые мазки помета, большая консервная банка из-под селедки – с мутной водой. Зернышки, просо и сено повсюду. На насестах, на полках, привешенных вдоль стен, притихли куры, затаились и в тревоге разглядывают вошедших. Какая-нибудь одна тихонько заголосит. Пожалуется в голос. Или запоет их печальную куриную песнь на всю округу. Ощущение, что попал в средневековье. Особенно когда, порывшись в сене, Василиса Прекрасная выхватывает, отирает подолом юбки и перекладываешь яйцо в скрипучую самодельную кошелку.
Каждую весну Василиса Прекрасная покупала в курятник пополнение. Из десяти цыплят обычно выживали два-три. Слабенький цыпленок становился мокрым, все больше дремал, забившись в угол картонной коробки. Потом умирал. Однажды среди цыплят попался один черный. Я сразу его приметила, забрала к себе, он воспитывался отдельно – среди моих кукол. А когда совсем вырос – превратился в черную курицу Маруську, вскоре ее забрали в курятник. Курица-Маруська была доверчивой и ручной. Подходила на зов. Давала почесать шею, поросшую жесткими перьями. Подлетала на скамейку, забиралась посидеть рядом. А ближе к осени Маруська исчезла. Может быть, ее украл только что вышедший из тюрьмы деревенский вор Санек. Может быть, ее утащил какой-нибудь зверь, вроде хоря. Или сама прабабушка зарезала ее на суп тайком от меня, чтобы не расстраивать. Так или иначе, на этом и закончилась история моей ручной и волшебной, черной курицы.
Зато осенью всегда было особое удовольствие – отрезать голову подсолнуху, залезть на русскую печку, примоститься под боком у Василисы Прекрасной и назойливо расспрашивать ее о прошлом. Откуда она? Сколько у нее было сестер и братьев? Почему не умеет читать? Или только делает вид, что «неграмотная»? Почему ее выдали замуж в четырнадцать лет? Кому теперь принадлежит дом ее отца? Что значит «раскулачили». За что она работала на лесозаготовке?
Каждый вопрос был камешком, который бросаешь в темный и бездонный колодец прошлого. А потом ждешь, затаив дыхание, что там, на глубине – вода, жижа или каменистое дно. Иногда Василиса Прекрасная немножко рассказывала. То, что считала нужным. Но чаще всего она становилась глухой. Отмахивалась, прикидываясь, будто вопросы ей надоели. Хитрила. Поругивалась. Заговаривала зубы. Если она решала, что больше не будет отвечать, что на сегодня допрос закончен, бессмысленно было настаивать и канючить, потому что Василиса Прекрасная была своенравной, несгибаемо упрямой. Всем своим существом она воплощала суровый и мрачный многовековой матриархат. И не было на этом свете и на том свете силы, способной сломить, покорить и подчинить ее. Примолкнув, она сверкала в сумрак из щелочек сине-голубой озерной водой глаз. Вылущивала молочные, еще не совсем спелые семечки из подсолнуха, громко сплевывала мягкую шелуху в кулак, потом отправляла горсти шелухи в карман фартука.