Птицы и гнезда. На Быстрянке. Смятение
Шрифт:
К этому времени у полосатой будки стоял уже не Вайценброт, а другой солдат — Оскар Кнор, здоровенный угрюмый батрак, видно, только здесь, на посту, без трубки, насквозь провонявший «крильшнитом» [68] и искусственными удобрениями, которые сызмалу разбрасывал на помещичьем поле.
— Твоя баба? — спросил Оскар, пробуждая Отто от задумчивости. Хотел еще что-то добавить, но тут…
Из калитки на улицу вышли два офицера и штатский. В светлом костюме, без шляпы, в желтых туфлях. Прижимая локтем портфель, другой рукой, длинной и суетливой, он размахивал перед собой,
68
«Крильшнит» — дешевый трубочный табак.
Солдаты дернулись и застыли в позиции «смирно».
Офицеры с небрежной важностью коснулись козырьков.
Штатский рывком и высоко поднял перед собой большую вытянутую ладонь — символ полного молчания.
Герр Адольф Грубер, лысый и кругленький хозяин десятиквартирного каменного дома с мясной лавкой на первом этаже, грузно сидел на диване, один в комнате, чрезвычайно взволнованный и сердитый. Молча, с сигарой в зубах, словно заткнув ею рот.
Проклятые белорусские свиньи! Еще с зимы их начали выпускать из шталага под надзор полиции. Немцы дали им работу и хлеб, допустили в свои культурные жилища, разрешили сбросить вшивое польское тряпье, надеть штатское платье. И как же быстро они показали свою дикарскую неблагодарность!..
Зимой пришли двое, и Грубер всего за двадцать семь марок сдал им одну из двух свободных комнатушек во флигеле над прачечной. Сколько он им спускал! Чего стоят хотя бы сборища по двадцать человек в одной комнате! Шатаются по двору, не стесняясь стучат калиткой, задевают работниц, портят лестницу гвоздями и подковами своих солдатских башмаков…
А сегодня — этакая наглость!..
Началось с того, что герр Бреквольд, также хозяин фляйшерай, только значительно большей, в воскресенье за кружкой пива сделал ему несколько удивившее его дружеское предложение: передать работника, тоже из этих, белорусов, очень исполнительного, как он сказал, и трудолюбивого Тшереня. Герр Грубер был доволен, хотя и недоумевал в душе. Взял Тшереня и поселил в одной комнате с теми двумя. А они вдруг взбунтовались, наговорили ему, хозяину, грубостей, забрали свое барахло и ушли.
Правда, у них был повод сослаться на то, что им стало тесно, что рядом свободная комната. Но не в этом дело. Главное — он отлично знает! — в этой дряни, в Эрне Грапп.
Существуют же еще, при всем великолепном немецком порядке, и такие гнусные явления, как эта Эрна!.. Глупая, грязная баба или даже девка, с двумя ублюдками от разных мужчин. Живет вместе с придурковатым братом, каким-то чернорабочим. Зарабатывает стиркой белья, а больше, конечно, путаясь с солдатами. И хуже того: кажется, с пленными тоже. Те двое, что ушли, надо думать, также были ее клиентами: двери-то рядом. Может, потому и съехали, что Тшерень помешал? Мерзкая баба!..
Герр Грубер поднялся с дивана, подошел к двери, нажал кнопку электрического звонка и, сверх того, вынув изо рта сигару, крикнул:
— Мар-ри!
Вскоре по дорожке коридора мягко застучали мелкие шажки, послышался осторожный стук в дверь, и Мари вошла.
— Я здесь, герр Грубер. Что вам угодно?
Это была Марихен, дочь Отто и Анны, шестнадцатилетняя блондинка в белом фартучке горничной.
— З-зо! — прохрипел герр Грубер, снова уже сидя на диване. — Пойди посмотри, что делает эта… Грапп.
Через некоторое время Марихен вернулась и простодушно сообщила, что фрау Грапп кипятит в прачечной белье.
— Не видела, какое?
— Нет.
— Ну конечно…
— Ведь вы не говорили.
— З-зо! Иди делай свое дело.
Марихен вышла.
Герр Грубер встал с дивана, и мягко ступая суконными пантуфлями, с подтяжками на пузе и сигарой в зубах, отправился туда сам.
В прачечной, окутанная облаком мыльного пара, стояла Эрна Грапп, женщина лет тридцати с лишним, в деревяшках на босу ногу. Герр Грубер подошел к котлу и заглянул в него. Очки его сразу запотели. Снял их, протер платком и важно приказал женщине:
— З-зо! Вытащите что-нибудь!
Эрна подцепила мешалкой вздувшуюся пузырем штуку белья и подняла ее над котлом.
Герр Грубер взглянул без очков и, все еще держа их в руке, закричал:
— З-зо! Разумеется, солдатское белье! Вшивая сорочка белоруса! И ради этого вы жжете мой котел! Выкидывайте все вон!
— То есть как? — сразу заслюнявившись, пришепетывая, спросила Эрна и поправила мокрым запястьем упавшие на лоб волосы. — То есть как это «вон»? Я вам, кажется, плачу за прачечную, майн герр? И мне за стирку платят, это мой хлеб!..
— Мне наплевать! З-зо! Если б вы понимали, что делаете, я с вами не так бы говорил!..
— По-вашему как, надо мне есть или нет? — со злостью крикнула Эрна. — А детям моим? Ты, что ли, хлеба им дашь?! Himmelkreuz! [69]
— Не говорите со мной так нахально! — еще пуще разошелся герр Грубер. — Довольно я молчал. Вы стираете белье своим проклятым хахалям! Пленным! З-зо!.. Вы позорите честь немецкой женщины! Вы… Вы… Вы сами хорошо знаете, кто вы!.. З-зо! Довольно я молчал!..
69
Ругательство, дословно — небесный крест (нем.).
Эрна швырнула мешалку в котел и отчаянно, так, чтоб услышал не только этот толстяк, но и все вокруг, завопила:
— Вы!.. Я!.. Что я?.. С пленными?.. Да ты спятил, майн герр?!
Начала она с отрывистых выкриков, потом пошел сплошной пулеметный треск:
— Я гуляю с пленными! Я прожгла котел! Я позорю честь!.. Ах ты!.. Сейчас же пойду в полицию! Не буду больше терпеть!.. Довольно уже я на вас поработала! О, гиммелькройц, гиммелькройц!..
И тут она пустила в ход самое сильное оружие — заголосила.
Герр Грубер со всей решительностью прикрикнул раз и другой, а потом, оценив ситуацию, отступил. Под вопли, доносившиеся из прачечной, он уже добрался было до помойного стока посреди двора, когда заметил еще одну неприятность.
От калитки к нему направлялись белорусы. Один в штатском, другой в военной форме, — английской, что ли, — с повязкой на рукаве… Но герр Грубер в раздражении заметил только, что это какие-то новые, незнакомые — один очень уж маленький, а другой просто дылда.
— З-зо! — прохрипел он навстречу пленным. И, вынув изо рта сигару, сказал: — Друзья ваши убрались к черту! И вы катитесь за ними! Работать нужно, а не таскаться по дворам!..