«Птицы», «Не позже полуночи» и другие истории
Шрифт:
Он придумал, как еще надежнее укрепить окна: натянуть поверх наружных досок колючую проволоку. Он захватил на ферме целый моток. Плохо только, что работать придется в темноте, пользуясь ночным затишьем, между девятью и тремя часами. Жаль, что это пришло ему в голову так поздно. Но ничего, пока жена и дети будут спать, надо постараться это сделать.
Окна осаждали теперь птицы помельче. Он слышал дробное негромкое постукиванье клювов и шелест легких крылышек. Ястребы окнами не интересовались. Их силы сейчас были брошены на дверь. И под треск ломавшегося дерева Нат думал о том, сколько миллионов лет в этих жалких птичьих мозгах, за разящими наотмашь клювами и острыми глазами,
– Я, пожалуй, выкурю последнюю сигарету, – сказал он жене. – Вот досада – был ведь на ферме, а про сигареты не подумал.
Он достал сигарету, включил молчащее радио. Потом бросил пустую пачку в огонь и смотрел, как она горит.
Перевод А. Ставиской
Монте-Верита
Впоследствии стало известно, что там никого не нашли. Ни живых, ни мертвых. Вообще никаких следов. Подгоняемые яростью и страхом, люди из долины взяли штурмом зловещие стены, которые долгие годы оставались для них неприступными, – и были встречены гробовой тишиной. Сбитые с толку, доведенные до исступления видом пустых келий и безлюдного двора, они дали выход накопившейся злобе, прибегнув, как бесчисленные поколения крестьян на протяжении столетий, к простейшему, испытанному средству: спалить дотла и разорить.
Пожалуй, это был единственно возможный ответ на неразрешимую загадку. И только выплеснув гнев, люди осознали всю тщетность и бессмысленность содеянного. Почерневшие стены, которые дымились на фоне усыпанного звездами холодного предрассветного неба, в конце концов оказались сильнее.
На место были сразу отряжены поисковые партии. Скалолазы, имевшие опыт восхождения на голые отвесные вершины, прочесали весь кряж с севера на юг и с востока на запад – безрезультатно.
На этом история заканчивается. Больше ничего узнать не удалось.
Двое парней из деревни помогли мне перенести тело Виктора в долину; его похоронили у подножья Монте-Верита. Сознаюсь, я ему завидовал. Он упокоился навеки, и его иллюзии остались при нем.
Я же вернулся к прежней жизни. Второй раз на моем веку война перетряхнула мир. И теперь, когда мне скоро семьдесят, я распростился почти со всеми собственными иллюзиями. Однако я часто думаю о Монте-Верита и бьюсь над разгадкой ее тайны.
У меня есть три гипотезы; возможно, ни одна не соответствует действительности.
Первая, самая фантастическая, заключается в следующем. Виктор был прав, продолжая упорно верить, что обитатели Монте-Верита обрели некую форму бессмертия, – и когда пробил час, они, как ветхозаветные пророки, нашли убежище на небесах. Греки верили в бессмертие своих богов, иудеи – в бессмертие Илии, а христиане – в вознесение Спасителя. Через всю долгую историю религиозного легковерия и предрассудков проходит постоянное убеждение, будто немногие избранные могут достичь таких высот святости, что побеждают смерть. Эта вера особенно сильна в странах Востока и в Африке; и только наша избалованная европейская ментальность не желает смириться с беспричинным исчезновением того, что можно потрогать руками, – созданий из плоти и крови.
Религиозные наставники расходятся во мнениях, когда пытаются выявить разницу между добром и злом: что одному кажется чудом, другому представляется черной магией. Пророков-праведников побивают каменьями, но та же участь постигает и колдунов. То, что в одну эпоху объявляют богохульством, становится святым
Я не считаю себя мыслителем, никогда не грешил философией. Но я твердо знаю еще со времен моей альпинистской юности, что в горах мы ближе, чем где-либо еще, к той высшей Сущности – как бы ее ни называть, – которая вершит наши судьбы. Все великие откровения провозглашались с горных вершин, и пророки всегда поднимались на горы. Святые и мессии в заоблачных высях присоединялись к праотцам. И порой я склонен верить, что в ту ночь на Монте-Верита опустилась чудотворящая десница и перенесла ее обитателей туда, где они обрели защиту.
Да, я видел эту гору и полную луну над ней, видел в небе раскаленное полуденное солнце. Но все, что я видел, слышал и чувствовал тогда, воспринималось как нечто из другого мира: озаренный лунным блеском склон, пение, доносившееся из-за запретных стен, гигантская чаша пропасти между пиками-близнецами, беззаботный юный смех и бронзовые от загара руки, воздетые к солнцу.
Вспоминая все это, я начинаю верить в бессмертие…
Но потом – может быть, оттого, что мои восхождения остались в прошлом и горы утратили магическую власть над стареющей памятью и дряхлеющим телом, – потом я говорю себе, что глаза, в которые я глядел в тот последний день на Монте-Верита, были живые, человеческие глаза, и руки, которых я касался, были руки из плоти.
И даже сказанные тогда слова были человеческими словами: «Не беспокойся за нас. Мы знаем, что нам делать». И последнее печальное напутствие: «Не отнимай у Виктора его иллюзии».
И тут возникает вторая моя гипотеза. Я вижу, как на горы опускается ночь, вижу звезды, вижу редкое мужество души, нашедшей наимудрейший путь для себя и для всех остальных: в то время как я шел обратно к Виктору, а жители долины готовились двинуться на монастырь, горстка верующих – искателей Истины – спустилась в расселину между пиками и исчезла там без следа.
Третья версия приходит на ум, когда я даю волю цинизму и скепсису и, возвращаясь в свою холостяцкую нью-йоркскую квартиру после затянувшегося обеда с друзьями, которые мало что для меня значат, особенно остро ощущаю свое одиночество.
Я гляжу из окна на фантастические огни и краски моего полусказочного мира, забывшего, что такое доброта и спокойствие, и начинаю тосковать по тишине и пониманию. И тогда я убеждаю себя, что обитатели Монте-Верита задолго до рокового часа готовились – не к уходу, не к смерти, не к бессмертию, но к возвращению в реальный мир людей. Тайком, украдкой они спустились в долину незамеченными и, смешавшись с тамошними жителями, пошли каждый своим путем. Глядя вниз, на суету и столпотворение большого города, я думаю: вдруг кто-то из них сейчас идет по шумной, людной улице, спускается в метро, и если я сам выйду из дома и стану всматриваться в лица прохожих, я, может быть, отыщу знакомое лицо и получу ответ на свой вопрос.
Иногда во время какой-нибудь поездки внешность случайного попутчика дает толчок воображению: замечаешь необычную посадку головы, что-то странно притягивающее во взгляде… Таких людей подмывает разговорить, вовлечь в беседу, но у них сразу же – или мне это только кажется? – срабатывает инстинкт самозащиты. Минутная пауза – и их уже нет. Где угодно – в поезде, на многолюдной улице – передо мной может возникнуть виденье чистой, неземной красоты, и хочется протянуть руку и тихо, скороговоркой спросить: «Вы часом не из тех, кого я видел на Монте-Верита?» Но я не успеваю. Они проходят, растворяются в толпе, и я остаюсь один на один со своей недоказанной третьей гипотезой.