Пуговица. Утренний уборщик. Шестая дверь
Шрифт:
Я лег. У меня оставалось два часа на сон. Нормальный, крепкий сон, которым спит человек после честного трудового дня, когда совесть его спокойна и чиста, а наступающий день будет наполнен смыслом. Я спал и впервые не боялся проспать.
Может быть, я даже улыбался во сне…
…Я не знаю, как все сложится дальше. Я стою в начале дороги, на которой где-то вдали белеет снег.
Я знаю, что ветер ударит мне в лицо, может быть, собьет с ног, а половина человечества сочтет меня полным и законченным идиотом. Но я должен двигаться, чтобы чувствовать ветер и ночь. Я возвращаюсь.
И еще. Я хочу поднять трубку телефона и набрать эти семь
Шестая дверь
Я отлично помню день и тот самый момент, когда появилась на свет. И пусть тысячи говорят, что такого не может быть, но я-то знаю, что один из этой тысячи меня прекрасно понимает.
Помню: вначале было море. Его пространство – мягкое и обволакивающее, как глицерин, было пронизано голубыми лучами, в которых двигались золотистые пузырьки. Они приятно щекотали кожу, наполняя ее воздухом и подталкивая к поверхности. За гладкой кромкой воды была такая же ровная полоса воздуха. Подхваченная золотыми пузырьками, я легко оказалась в белом пространстве, даже не успев сообразить, что стихия переменилась. Воздух был легок и прохладен, как молоко. Но этот слой показался мне совсем не интересным, как чистый лист бумаги, и я устремилась вверх. А наверху был лес. Вернее – только кроны гигантских деревьев (за какую твердь цеплялись их корни, мне было неведомо). Раскидистые лапы – сине-зеленого насыщенного цвета – тянулись вширь, как, бывает, тянутся от края до края неба грозовые облака.
Помню: лететь между ветвями было весело. И вообще, летать – вот что было самым замечательным из всего приключения. Чем выше я поднималась, пронзая густые заросли, тем больше сгущался свет, пока наконец не наступила полная темнота. Очевидно, я входила в следующую стихию. Но какая она и что в ней есть, кроме пугающего влажного мрака, я не поняла – ночь сгустилась, и я практически ослепла.
Помню: долетев до границы лиственного пространства, ощутила сопротивление некой невидимой мембраны и хотела было повернуть назад, но внезапно яркий, совершенно нездешний и незнакомый мне свет – свет-нож, свет-кнут – полоснул по глазам, а густая патока незнакомого воздуха насильно втекла в ноздри, как будто я втянула ими майский мед вперемешку с сосновыми иглами…
Отчетливо помню острое желание вернуться обратно – в кроны, в молоко, в воду…
Дальше – провал, пустота. Я больше не могла ни летать, ни плавать.
Но удивительное свойство памяти осталось со мной. И поэтому я так же отчетливо помню, что первую Дверь я нарисовала, когда мне едва исполнился один год.
Конечно, это была не дверь, скорее неровный полукруглый росчерк на обоях.
– Смотрите-ка, да она рисует! – сказал кто-то в комнате.
– Ну вот, мы уже не только научились ходить, но и умеем безобразничать! – отозвался другой голос.
– Ничего, сейчас возьмем ластик и… – добавил кто-то третий.
Передавая эти слова, я, конечно, лукавлю, ибо могла уловить только интонацию, с которой они произносились. Но одно могу сказать наверняка: она была умилительной.
Как бы там ни было, я знаю, что этот росчерк на стене был Дверью. Как знаю и то, что уже с момента рождения меня обуяла эта навязчивая идея (насколько, конечно, это возможно в понятии ребенка) – найти Дверь, за которой был бы ТОТ воздух, ТОТ лес и ТО море. Я просто хотела вернуться. Но – куда?..
Все, что происходило после того первого росчерка на стене, помню достаточно обрывочно, как кадры из старой киноленты. Помню первый бант, туго стянувший волосы на макушке. Помню первый день в детском саду и совершенно мокрые колготы, в которых до прихода мамы целую вечность простояла у синей стены, с ужасом наблюдая за водоворотом орущих детишек, уже привыкших к коллективному одиночеству. Помню белый халат няни и кромешный кошмар над тарелкой толстых макарон, которые не хотели проталкиваться дальше рта. Я по-прежнему пыталась рисовать на обоях за шкафом в своей комнате. С каждым годом, наученная в саду рисовать ровные линии и кружки, я придавала росчерку все более внятную форму.
И наконец, когда мне исполнилось четыре, нарисовала вторую Дверь. На этот раз она получилась более совершенной: почти ровный полукруг, проведенный на одном дыхании от плинтуса к плинтусу. Я была уверена, что линию Двери необходимо вести, нигде ее не прерывая, иначе вся работа пойдет насмарку. Вторая Дверь удалась. Обрадованная удачным опытом, я даже нарисовала на ней ручку и витые «железные» украшения – точно такие, какие видела на дверях в книжке «Кот в сапогах».
Был вечер. Я только что пришла из детского сада, от меня еще исходил дух ненавистных макарон, заправленных подгоревшим молоком (ужасный запах, который не переношу до сих пор!), родители смотрели телевизор в соседней комнате, бабушка гремела кастрюлями на кухне, готовя рисовый суп, а я любовалась своей работой и ужасно боялась, что кто-нибудь из взрослых зайдет в комнату. Я прижалась ухом к своей Двери и, как мне показалось, услышала за ней легкий шум воды…
Потом мы ужинали. Отец, как правило, забирал свою тарелку в комнату, расстилал на журнальном столике газету и ел перед телевизором, наблюдая за футбольным матчем. Мама и бабушка вели долгие разговоры на кухне, мыли посуду, потом определялись с едой на завтра, попеременно руководя моими вечерними маневрами: «Молоко допей!», «Иди, чисть зубы!», «Не забудь надеть пижаму!»
Обычно перед сном бабушка читала мне «Винни-Пуха». Но сегодня, совершив весь вечерний ритуал без малейших пререканий, я побежала в детскую, сославшись на то, что очень, ну просто очень-очень хочу спать.
Бабушка и мама остались на кухне варить холодец (что касается холодца – этот обряд, порой затягивающийся за полночь, остался в памяти как таинственное священнодействие, акт совместного труда, чем-то схожего с языческим возделыванием поля), отец «болел» за «Динамо», а я проскользнула в детскую. Мне хотелось поскорее еще раз прильнуть ухом к Двери.
В комнате было уже достаточно темно, фонарь, стоявший на противоположном конце улицы, запустил в дом свои невесомые щупальца, образуя причудливые переплетения на потолке, а из-под полукруга, нарисованного на стене, обозначавшего наличники, тонким серпиком пробивался свет… Это было похоже на свечение молодого месяца.
Если бы подобное произошло лет 10–15 спустя, не сомневаюсь, я бы пришла в ужас, решив, что начиталась Стивена Кинга или же перебрала дешевого вина «Золотая осень» в сомнительной компании. Но в четыре года свет из-под нарисованной двери не вызвал у меня никакого удивления: я ведь знала, ЗАЧЕМ я нарисовала эту Дверь.
Я толкнула ее рукой, и она легко отворилась, так легко, будто висела в воздухе.
С порога я ступила в небольшую лодочку и поняла, что шум воды слышался не случайно – вокруг медленно текла прозрачная густая река. На первый взгляд она была похожа на стекло. На то самое, из которого сделаны странные шарики, которыми дети обмениваются в детском саду. Предназначения этих шариков я не знаю до сих пор. Скорее всего, это отходы какого-то производства – совершенно бесполезные.