Пулеметчики
Шрифт:
– Вы упомянули житомирское окружение? Как вы из него прорывались? Правда ли, что там попало в плен свыше двадцати тысяч наших солдат?
Я не знаю, сколько попало в плен под Житомиром. Но «пропавших без вести» только в нашем полку было примерно 70 %. Мало кто вышел оттуда. Мы стояли рядом с Житомиром. Ходили слухи, что кавалерийский корпус захватил в городе богатые трофеи и перепился, тут немцы ударили и выбили нас из города.
Я знаю, что мы попали под танковый контрудар, а кто виноват?.. Нас кинули закрывать брешь в обороне, вроде на Коростень, сейчас уже точно не помню. Не задавайте простому лейтенанту вопросы по стратегии и тактики. Мой кругозор на войне – это сто метров траншеи и немецкая оборона напротив. Я умел хорошо воевать, а цитировать
А там лесных массивов не так уж и много, это только в книжках – «житомирские леса»… И бомбили нас, и расстреливали из танковых орудий. Мы пробились днем к реке Тетерев, на другом берегу были наши войска. У них было три лодки, так они на правый берег их перегнали и начали раненых перевозить. Остатки нашего батальона выдвинулись вперед от реки в заслон. И тут немцы на пяти бронетранспортерах из пулеметов строчат, а нам укрыться негде – ни овражка, ни кустика возле берега.
Хорошо хоть, на наше счастье, танков немецких рядом не было. Началась перестрелка, мы к реке отошли, а лодок нет! Боятся «земляки» под огнем плыть. Пришлось вплавь, в «теплой» водичке. А несколько человек плавать не умели…
Все патроны им оставили, гранат штук десять. Мы доплыли до «нашего» берега, а двое солдат, только что переправившихся вплавь, босые и мокрые, сели в лодки, вернулись за товарищами и спасли их. Через пару часов подъехала полевая кухня покормить «окруженцев», все пошли к ней, у кого-то даже котелки сохранились. Прилетел шальной снаряд, попал прямо в кухню и убил восемь бойцов из моего батальона, включая этих двух героев… Это когда уже казалось, что все страшное позади! Вот такой эпизод… Прошло четыре месяца после житомирских боев, и мы вновь попали в окружение, уже под Проскуровым. В наступлении оторвались от своих, и сразу два наших полка оказались в «мышеловке». Заняли круговую оборону, а через два дня получили приказ на прорыв. Вот оттуда мы вышли красиво. На рассвете, плотным строем, без выстрелов, тысячная масса людей шла мимо немецких позиций. Орудия на руках катили. Я сам видел, как немецкие расчеты застыли возле своих пушек, но они не стреляли! Мы бы их просто затоптали… И даже в спину ни единого выстрела из вражеских траншей! Им, немцам, тоже своя жизнь дорога была…
А Житомир… Второй раз мы город взяли 31 декабря. Праздновали Новый год в полуразрушенном доме, но стол был шикарный. Захватили трофеи – немецкие посылки – подарки офицерам к Рождеству. Пили французский коньяк, закусывали деликатесами. Соседний полк захватил склад с обмундированием РККА еще довоенного образца (не пойму, как он у немцев сохранился), так мы у них «выцыганили» комплектов тридцать-сорок. Все переоделись в «новую» форму. Я в роте один офицер остался, да бойцов не больше двадцати человек. Мне бойцы говорят: «Лейтенант, скажи тост». Я встал с кружкой в руках, смотрю на своих солдат, а половина из них по возрасту мне в отцы годится. Только и смог сказать: «Спасибо вам, ребята, за все, что вы сделали!»
– Как вы попали в минометную роту?
После десяти месяцев в пехоте, да все время на «передке», я понимал, что есть предел моему везению. Столько народу рядом со мной погибло! А в пехоте шансов выжить весьма немного. В конце войны я в полку считался «полковой реликвией». Из личного состава полка весны сорок третьего года к концу войны я остался один, кто заканчивал войну на передовой или непосредственно близко к ней. Конечно, было еще человек пятнадцать в штабных и тыловых подразделениях полка, начинавших с Курской дуги, и даже двое, служивших в полку еще со времен боев на Северном Кавказе. Понимаете, в каждом полку есть ядро из 200–300 человек, воюющих во втором эшелоне. Это штабные и хозяйственные службы, медики, химики, обозники, СМЕРШ, охрана штаба и так далее. Там можно было пройти войну без царапины. Хотя и тыловики иногда гибли от артобстрелов, бомбежек, подрывались на минах… В марте 1945 года в районе Павловице немцы зашли к нам в тыл и перебили всех обозников… Но под пулями тыловики не ходили, в окопах не загибались. Одним словом, в январе 1945 года в первой линии, кроме меня, никого из ветеранов полка уже не оставалось. И меня бы в пехоте точно убило, но повезло, перевели в минометную роту. И буду откровенен, я был очень доволен, когда снова попал в минометчики. Думал, после войны приеду в Арзамас и военкоматскому капитану, давшему мне совет проситься в минометчики, ящик водки куплю. Попасть в минроту у нас называлось «получить путевку в жизнь».
Во-первых, потери меньше, во-вторых, воюешь в метрах 300–400 позади траншей нашей пехоты. А на фронте каждый метр ближе к войне – это расстояние ближе к смерти, до которой, как в песне, «четыре шага». Да и вставать в атаку, в чистом поле, под пулями – радости мало, хоть и был я и патриот, и коммунист. Только когда в бою рядом с тобой идущему человеку разрывной пулей вышибает мозги, то как-то в эти секунды о патриотизме не всегда вспоминаешь… Первые четыре месяца 1944 года командовал стрелковой ротой. Ведешь людей в атаку, о смерти не думаешь. Я после боя ощупывал себя и все удивлялся, неужели цел?! Не может быть! В Бога тайком верить начал… Это я перед бойцами ходил «гоголем», мол, меня пуля не берет, смерти не боюсь, «не дрейфь, ребята». А сам понимаю, что скоро меня убьет или покалечит…
В мае вывели нас на отдых и переформировку. Стрелковые роты существовали только на бумаге. На весь полк было пехоты всего (как тогда говорили) сто сорок «активных штыков». Прибыл новый комбат – майор, выпускник академии, человек высокой культуры, тактичный и образованный. К солдатам обращался на «вы», не матерился, «барина» из себя не изображал, подхалимов не приветствовал. В пехоте таких офицеров было мало. Пока все солдаты в батальоне не были накормлены, он не позволял себе кусок хлеба съесть. Редкий человек…
Мы невольно начали подражать его манере поведения. Приехал нас навестить мой бывший комбат Греков. Сели в украинской хате, выпиваем, тут Греков и говорит «академику»: «Отпусти лейтенанта в минроту, он же минометчик по специальности, хватит ему в стрелках бегать». А минроту уже сформировали, и там не было вакансии командира роты. Майор говорит: «Если пойдет взводным, то проблем нет, только зачем ему понижение в должности». Все на меня смотрят и ждут, что я скажу. Отвечаю: «Зря, что ли, в училище учился полгода? Согласен!»
Жив до сих пор… А комбата через пару месяцев ранило в ноги в карпатских горах. Сплошной линии фронта там не было, а так, «винегрет», где немцы, а где мы – не разберешь. Так он просил, чтобы я его в санбат сопровождал. Несли его на носилках по горам несколько километров, нарвались на немцев, но отбились. Донесли его живым, в полном сознании. Такого прекрасного человека и командира, я надеюсь, Бог сохранил.
– Насколько сопоставимы потери в стрелковой и минометной ротах?
Мне трудно сказать что-то определенное по этому вопросу по той причине, что наша минрота, начиная с августа сорок четвертого года и до конца войны, не потеряла убитыми ни одного человека! Фронтовики мне отказывались верить, но так было, и я сам понимаю уникальность этого факта. Все сорок солдат роты остались в живых! Бог хранил, не иначе. Ведь мы прошли трудный путь, кровавые бои на Дукле, в Моравии, на Опавском плацдарме.
В минроте личный состав держался дольше, чем в стрелковых подразделениях, там люди успевали узнать друг друга и подружиться. Стреляли мы, находясь в обороне, как правило, из глубоких траншей полного профиля, с отходящими от них квадратными ячейками, в которых и стояли минометы. Между минометами оставались двух-трех метровые земляные стены, в которых расчеты вырывали подбрустверные блиндажи. Завесишь плащ-палаткой – тепло и уютно. В наступлении тоже стреляли из оврагов или прикрываясь домами.