Пулковский меридиан
Шрифт:
Это старый помощник астронома Гамалея, незаменимый и верный слуга большого телескопа, разыскивал своего хозяина. Та самая ненавидимая хозяином жизнь, которой он так боялся, протянула к нему из Петрограда какое-то новое щупальце…
С тех пор как Петр Аполлонович Гамалей двадцать семь лет тому назад овдовел, воспитанием его сына, да и всей жизнью его семьи вплотную занялась приятельница покойной, соседка по профессорскому флигелю, милейшая Валерия Карловна Трейфельд.
Когда же в 1898 году астроном Эдуард Трейфельд скончался, оставив
С тех пор прошло немало времени. Дети выросли совершенно разные, ни в чем не похожие друг на друга. Старший Трейфельд, Шура, давно окончил Пажеский корпус, вышел в кавалерийский полк, стал блестящим корнетом. Он пошел в четырнадцатом году на войну, женился в один из приездов с фронта в Петербург и бесследно исчез тотчас после революции, — должно быть, когда его часть попала в плен где-то под Ригой. Убит, что ли? Все может быть…
Петр Петрович Гамалей… Впрочем, старик не любил ни вслух, ни про себя вспоминать о том, что произошло с его сыном.
Младший Трейфельд, Кока, Николай Эдуардович, окончив реальное училище, поступил было в Технологический институт. Но тут началась война; реалисты становились юнкерами, юнкера — подпоручиками. Кока Трейфельд с конца 1916 года числился в артиллерийском управлении штаба Северного фронта у генерала Рузского. К великому удивлению многих знакомых, он не ушел ни на юг, ни на восток к белым, не сбежал ни к Каледину, ни к Колчаку. Весь восемнадцатый год он перебивался из кулька в рогожку на каких-то удивительных должностях по петроградским военным комиссариатам — что-то где-то «преподавал» (Преподавание! Наука!), числился то «военруком», то «военспецом»; тощий, захудалый и ободранный ходил раз в неделю пешком в Пулково, носил в вещевых мешках скудные порции хлеба, сахара, цикория, а с января девятнадцатого года вдруг пошел в гору.
Случайно его встретил на Троицком мосту старый знакомый бывший полковник Лебедев.
Кока шел пешком. Лебедев ехал на старенькой мотоциклетке «индиана»: он был инспектором артиллерии штаба Седьмой армии, ехал в крепость по делам…
С середины января он устроил Коку к себе в штаб. Хлеб и сахар в Пулково стали теперь привозить вестовые; хлеба и сахара в Пулкове стало больше. Кока снова стал похож на хорошенького юнкера, на душку-военного, — правда, без погон. И Вовка Гамалей млел от гордости, что у него такой боевой дядя, красный командир, работник нашего красноармейского штаба, защищающего Петроград…
Ну, конечно, он и был ему дядей. За два десятка лет семьи Гамалеев и Трейфельдов почти слились. Между квартирами проделали общий ход. Дядя Петя кричал и фыркал на Коку, когда тот путался в каком-нибудь биноме Ньютона или в изменениях синуса альфы. Валерия Карловна справедливо и холодно ставила в угол за рояль Вовочку, если деда не было дома. Приезжих, гостей принимали всегда в гостиной Трейфельдов. Там было чисто и прохладно, рядом с роялем стояла накрытая чехлом арфа, на которой хозяйка играла в молодости «Лебедя» и вагнеровского «Лоэнгрина». На столах лежали вышитые беленькие дорожки-лейферы, а со стены, с маленьких кронштейнчиков, глядели старые, еще дедушкины, глиняные Бисмарк и Мольтке, «великие немцы», «собиратели фатерланда».
Петр Аполлонович, заранее раздраженный — кто там еще? — взбежал по внутренней лесенке в эту голубенькую трейфельдовскую гостиную.
Навстречу ему поднялся довольно высокий спокойный человек в стареньком, но вполне приличном сером пиджаке и серых брюках в полоску. Недавно, вероятно, человек этот был очень толстым, теперь слегка отощал, оплыл. Потирая руки, он улыбнулся вежливо и многозначительно.
Он по старому церемониалу ожидал, очевидно, чтобы его представили.
— Гамалей! — буркнул Петр Аполлонович, мрачно глядя из-под бровей то на незнакомца, то на аккуратную моложавую голову Валерии Карловны, склоненную над каким-то шитьем. — Профессор Гамалей. В чем дело, милая? Чем могу служить… гражданину? Ты знаешь — я очень занят.
Приезжий поднял брови так высоко, что у него шевельнулись даже уши. Наискось, уголком глаз он бросил лукавый и успокоительный взгляд на хозяйку. Очевидно, он заранее знал, с кем ему придется иметь дело.
— Ради бога… Я займу три минуты. Не более. Нет, не более! Кандауров. Ипполит Кандауров. Госпожа Трейфельд любезно выслушала уже меня… О, я отдаю себе отчет: каждая минута работника науки такого масштаба… Но в то же время… В наши дни… Есть, согласитесь, заботы, разрешение которых неотложно в интересах той же науки… В интересах всей культуры… Госпожа Трейфельд…
— Мосье Кандауров, — подняла голову Валерия Карловна, — приехал к вам, Петр Аполлонович, по поводу того письма. Вы помните?
— Совершенно правильно, — подхватил гость. Он не садился, потому что хозяин, тоже не садясь, насупясь, продолжал взирать на него. — Совершенно точно. Мне, собственно, нечего излагать нового. Меня, точнее, лиц, меня уполномочивших на переговоры с вами, интересует только ваш ответ… Только… Нет или да? Ничего больше.
Астроном Гамалей вдруг взял в левую руку бородку и, согнув ее вдвое, сунул конец себе в рот. Валерия Карловна прищурилась: «Невозможный человек. Уже сердится!»
— На чем прибыли? — упрямо пригибая голову, спросил трескучим голосом старик. — Поездом? Охота была зря ломаться! Удовольствие! Обратный — утром! Впрочем, велю заложить вам нашу клячу. Пейте чай. Э-э-э… А какие это, кстати, люди изволили вас уполномочить отнимать у меня время? А?
Он выпустил бороду изо рта и неожиданно громко затрещал, как трещоткой, ногтями обеих рук, яростно потирая их одни о другие.
Гость не без любопытства, сдерживая усмешку, смотрел на него.
— М-м-м… Вы понимаете, уважаемый Петр Аполлонович… — осторожно и важно начал он. — Вы, конечно, ясно сознаете, насколько важным стало именно сейчас собрать вместе, сплотить воедино все подлинные культурные силы страны… Собрать и противопоставить их потоку варварства, которое грозит захлестнуть всех нас. — Он приостановился, видимо, усиленно стараясь определить, какое впечатление производят его слова на этого тощего старика, без стеснения и неприязненно уставившегося ему в глаза.