Пуля для штрафника
Шрифт:
— Это все фамилия моя, товарищ капитан, — откликался сержант, деловито снимая с деревяшки стружку. — Бондарь — это ж тот, кто бочки правит. А где еще собраться, как не у краника бочки, да за стаканом вина. А там и первачок приспеет… И жинка галушек горяченьких поднесет…
— Ух, Бондарь, и горазд ты картины живописать. Точно, будто на побывку сходил… — встряхивал головой капитан.
— Да, видали бы, товарищ капитан, вы мой погреб, — погружался в воспоминания Бондарь. — Там не то что взвод, вся наша рота поместилась бы…
— И что, на всех хватило бы содержимого бочек твоих? — раздавался чей-то сомневающийся голос.
Бондарь даже останавливал на миг работу, словно бы подчеркивая глупость прозвучавшего вопроса.
— Да ты, знаешь, бисова душа, что за бочки стоят в моем погребе? На сто ведер бочки! Еще дедом сработаны были те бочки! — в голосе его звучала чуть не анафема Фоме неверующему.
Однако, взыграв, пыл Бондаря тут же утихал. Сержант, совершенно умиротворенно, добавлял:
— Есть и те, яки батя зробил… те две поменьше. Но на тебя, бисова душа, хватит. С головой утонешь.
Под общий смех Бондарь вновь возвращался к своей работе. А комвзвода ставил на вид своему замполиту:
— Вот, учись, Шанский, как надо разъяснительную и воспитательную работу проводить. Тут тебе готовый тематический вечер…
Лейтенант Шанский, угрюмо поеживаясь, переминался на своем сидячем месте и отмалчивался. Он был из новеньких. В батальон пришел вместе с пополнением, сразу после взятия Николаева.
Батальон тогда расположился на короткую передышку. Приходил в себя после ожесточенных боев. Освобождение города далось тяжело. Выдавливали фашистов из каждого дома, из каждой улицы. Только в отделении Андрея не досчитались пятерых. Троих — насмерть, а двое отправились в госпиталь, причем оба — с тяжелыми ранениями. К тому же все знали — в любую минуту может прозвучать команда «Сбор». Рассиживаться некогда, надо было развивать успех наступления, пока ошалелые фашисты не очухались.
Известное дело, солдаты могли позволить себе сон во внеурочное время, разведку местности на предмет разжиться съестным или познакомиться с миловидной хозяйкой, и прочие нехитрые солдатские радости. Командиры, понимая, что впереди возможный штурм Одессы и дальнейшее наступление без передышки не особо завинчивали гайки.
А вот Шанский во все эти детали вникать не стал. С места в карьер пошел устанавливать субординацию, читать нотации и налагать взыскания. Само собой, с первых же дней пребывания в роте у него контакт с личным составом стал, мягко говоря, пробуксовывать. Дошло до того, что несколько раз нарвался замполит на прямую отправку куда подальше со стороны особо отчаянных ротных сорвиголов. Да еще и окрестили его Воблой — за чрезмерную засушливость, как во внешнем облике, так и в проявлении человеческих качеств.
Несколько стычек у Воблы почти сразу произошло и с Аникиным, и с другими командирами и рядовыми. Как-то сразу выявилось, что Шанский с людьми общаться не умеет. Зато гонору замполитского он с собой с курсов притащил выше крыши.
XI
Одним из первых, кто устроил замполиту взбучку, оказался Евменов. В батальоне он появился одновременно с замполитом, в составе пополнения, влившегося после освобождения Николаева.
Замполит Шанский со своими, склонными к истерике воспитательными беседами и принципиальным подходом к делу совсем не вовремя на Евменова ополчился. Тем самым окончательно рухнул в глазах бойцов замполитский его авторитет, так и не успев хотя бы фундаментально отстроиться. Отгреб лейтенант Шанский от воспитуемого по первое число. Не изменяя своей молчаливой манере, тот двинул товарищу замполиту по скуле, да так, что тот кубарем отмерил пару метров освобожденной новороссийской землицы.
Вечером того же дня в батальон прибыл «виллис» с особистами и конвоем. Провели беседу с Аникиным, который присутствовал при воспитательном моменте замполита и ответном маневре Евменова. Впрочем, беседа оказалась предельно короткой. На вопрос капитана о случившемся Аникин только плечами пожал, ответив, что ничего такого, о чем поведал товарищ замполит, он не видел. А что касается синяка на скуле и падения товарища замполита, так он вполне мог неловко ступить и кувырнуться, так как на фронте товарищ замполит совсем недавно и еще не укрепил мышцы ног изнурительными многодневными маршами.
По лицам особистов, едва сдерживавших ухмылку, было видно, что такой ответ их вполне устраивает. Но Евменова, к нескрываемой радости замполита, в штаб дивизии они с собой все же забрали. Как же вытянулось лицо несчастного, когда на следующее утро Евменов как ни в чем не бывало притопал в расположение и глухим, рокочущим, как ночное море, голосом доложил комбату о своем прибытии. В отделении его встретили уже как своего, поделились припасенной краюхой, банку тушенки по данному случаю вскрыли. Ответ Евменова на ненавязчивый вопрос Аникина: «Ну, как там?» прозвучал сдержанным до скупости: «Обломалось товарищу Шанскому. Никаких у него шансов…»
Секрет такого чудесного возвращения Евменова в роту и милосердного к нему отношения особистов раскрывался просто. Евменов был настоящий герой, один из горстки уцелевших десантников лейтенанта Ольшанского. После освобождения города об отряде Ольшанского знал каждый. За три дня до решающего наступления отряд под командованием Ольшанского высадился в порту оккупированного фашистами города. Их было меньше сотни, но заваруху они устроили серьезную. Свалились как снег на голову на каски растерявшихся немцев и румын.
К высадке десантники подготовились основательно. Проработали план порта, наметили главные объекты захвата — верфь, складские помещения, судоремонтные строения, здание портовой администрации и железнодорожную станцию. Каждая группа с закрытыми глазами могла нарисовать маршрут следования к своему зданию. Подошли к портовой пристани ночью, на семи лодках, в каждой — группа со своим маневром и своей целью.
XII
Вся операция по захвату порта заняла не более двадцати минут. Бойцы рассредоточились по периметру подхода к порту, взяв под контроль автомобильные подъезды к верфям и железнодорожные пути. А потом начался бой. Очухавшись, оккупанты ринулись отбивать потерянный стратегический узел. Их злость не знала предела. Ведь в руки десантников попал оружейный склад, который фашисты опрометчиво оборудовали в порту. Это во многом и обеспечило возможность такого упорного сопротивления наступавшим. Трое суток, до самого начала штурма, держался отряд Ольшанского.
Волны фашистских атак накатывали на отряд одна за другой, как волны Бугского лимана, которые становились солонее от крови павших и от студеных черноморских течений, нагоняемых пронизывающим бризом. Ожесточенные бои то затихали, то разгорались с новой силой сразу на нескольких направлениях. Паузы между огневыми стычками становились все короче, пока не исчезли совсем. За все время обороны десантники отбили около семидесяти атак превосходящих сил противника.
Из героев-десантников полегли почти все — шестьдесят восемь бойцов. Погиб и командир отряда — лейтенант Ольшанский. Третье полученное им ранение оказалось смертельным. Из тех, кто холодной апрельской ночью высадился вблизи пристани Николаевского порта, в живых осталось лишь четверо. Одним из них был рядовой Евменов. Все они имели ранения, всех четверых отправили в тыл на лечение. Всех четверых представили к званию Героя Советского Союза, как и их погибших товарищей.