Пуля-дура. Поднять на штыки Берлин!
Шрифт:
– Неправду врешь, – невольно вырвалось у Никиты Акинфича.
– Ну, хватит, Демидов, отвечай: будешь ты далее воле Тайной канцелярии супротивничать? Покорись!
Демидов ненадолго задумался, а потом спросил:
– А что как я сам в Петербург обращусь?
– Эк ты хватанул, – снова усмехнулся Петенька. – Да кто ж тебя туда пустит? Ни тебя самого, такоже твоих посланных. Дальше Перми не уедете, про то строго-настрого приказано. Ну а сумеет кто-то чудом до Петербурга доехать, все равно к матушке не попадете, Александр Иванович да Иван Иванович, лучший друг государыни, не допустят.
Демидов помрачнел, но сдаваться не собирался.
– Так ведь можно не в Петербург отправиться, а в Питерштадт… – предположительно заметил он.
– К наследнику-цесаревичу? А вот
– Так ведь это поклеп на наследника-цесаревича! Поносные слова! А что, если я сам сейчас выкликну «слово и дело государево», кого тогда твои сержанты в железа забьют? Уж не тебя ли самого?
– Тебя, Никита Акинфич, тебя. Ибо ты, пожелав снестись с наследником в обход матушки-государыни, умыслил на власть самодержавную, а сие есть злодейство непростимое. За меньшие грехи на плаху отправляли. С огнем играешь, Демидов. Еще раз говорю: покорись!
Демидов набычился.
– Так чего ты от меня хочешь, господин поручик?
– У меня приказ, написанный Александром Ивановичем. Да ты, полагаю, и сам его уже прочитал, – не удержался от шпильки Петенька. – «Понеже из Ораниенбаума на Урал посланы с некоторою важною комиссиею и с письмами офицеры голштинской службы Эрхард и фон Заукен, таковых ради высочайших Ея императорского величества интересов всемерно потребно зело тайным образом на горах означенных перенять и со всеми имеющимися при них письмами. Ежели по вопросам о них где уведаете, то тотчас ехать в то место и искать с ними случая компанию свесть или иным каким образом их видеть, а потом наблюдать, не можно ль таковых офицеров или на пути, или в каком другом скрытом месте, где б доглядчиков не было, постичь. Ежели такой случай найдется, то надлежит оных умертвить или в воде утопить, но письма прежде без остатка отобрать. Любых супротивников властью моею и Канцелярии приказываю устранять без пощады, не мешкая, и в том даю вам полную волю и прощение». Вот так-то, Никита Акинфич. Подумай, поперек чего стать норовишь, крепко подумай. А после того, как означенные голштинцы иманы будут, начнется другой разговор, сугубо приватный. Сначала о заказах для армии нашей, а потом еще кое-какие конфиденции. Это уже его высокографское сиятельство Петр Иванович приказал, без всяких свидетелей и бумаг.
Демидов тяжело вздохнул, но ничего не ответил. Налил себе стопку наливки, махнул, не закусывая, еще раз вздохнул. Потом медленно выдавил:
– Ладно, подумаю, как ты, поручик, и советуешь. А утром свое решение скажу, но только тогда не взыщи. Как решу – так оно и будет, мое слово здесь закон. А ежели что, до Петербурга далеко, до матушки-государыни высоко, кто скажет, как оно еще обернется.
Как только Петенька вернулся к себе в спальню, тотчас туда же впорхнули две давешние нимфы, и все дневные проблемы как-то сами собой вылетели из головы, ведь началось самое волнующее зрелище – раздевание. Петенька глубоко задышал, наблюдая за хорошо знакомым, но всегда волнующим зрелищем. Идеальные формы груди Катеньки (которая чернявая) заставили его нервно сглотнуть, а когда Машенька (которая блондинка) начала расстегивать его камзол, он буквально впился поцелуем в ее сладкие губки, пахнущие малиной. Мерцающий свет настенного канделябра придавал обнаженным девичьим телам какой-то странный волшебный ореол. Через пару минут его возбуждение настолько возросло, что он сам сорвал рубашку и панталоны и, плохо понимая, что делает, опрокинул девушку на диван. Какую? Он и сам в этот момент не смог бы ответить. Да и так ли это важно?
Утром наяды столь же бесшумно ускользнули. Петеньке полагалось бы задаться размышлениями: а не приснилась ли ему волшебная ночь, однако ж утомленность и некоторая натруженность совершенно четко напоминали – нет, не приснилась. Впрочем, дело молодое, утомленность и усталость – понятия различные, а он даже успел вздремнуть еще часик, поэтому, когда в дверь осторожно поскребся лакей, Петенька поднялся без особого труда. Он легко отбил попытки лакея одеть его, заметив, что офицер на походе все должен делать сам. Слуге оставалось лишь подчиниться и с почтительнейшим поклоном сообщить, что Никита Акинфич уже встали и изволят ожидать господина поручика в кабинете. Оставалось только гадать, что именно подготовил хлебосольный хозяин.
Никита Акинфич сидел чернее тучи, круги под глазами, лицо помятое. Похоже, ночь у него была тяжелой, но Петенька даже не сомневался – не постельные утехи тому причиной, Демидов явно пытался решить тяжелую задачу – к какому лагерю примкнуть. Кроме него в кабинете находился постного вида мужичок – ни ростом не вышел, ни обличьем. Редкие серые волосы, изрядные залысины, даже и борода хоть была густой, но тоже какой-то серой и невидной. Но когда Петенька перехватил взгляд мужичка, ему стало не по себе – глаза черные и пустые, как два колодца ночью. Вот у Демидова они еще вспыхивали красным огнем, а у этого нет, ровно два провала бездонных. И еще он заметил витую плеть за поясом у мужичка.
– Знакомься, поручик, это мой приказчик, Северьян Кондратьич. – Мужичок сдержанно кивнул. – Он тебе поможет дальше. Голштинцы на мои тагильские заводы отправились, вот там их и ищи. И поторопись вернуться, поручик, потому что у нас другой разговор будет, и там уже на Тайную канцелярию не уповай.
Поручик щелкнул каблуками и вышел, мужичок двинулся следом. Петенька успел заметить, что при виде Северьяна Кондратьича домашняя челядь шарахалась в стороны, словно им навстречу шествовало привидение. Петенька приказал ему седлать лошадей и вызвать сержантов, а сам заскочил ненадолго в комнату, чтобы собрать вещи. Услышав неясный шорох, он резко обернулся, непроизвольно хватаясь за пистолет, лежавший на столе, но это оказалась всего лишь Машенька.
Она вдруг с плачем бросилась на грудь поручику, Петенька не успел отстраниться.
– Ой, ба-арин… – захлебывалась девушка.
– Э-э… – ни на что более осмысленное Петеньки пока не хватило.
– Погубят тебя! Не ездий…
Он встряхнул девушку за плечи, но та продолжала рыдать.
– Прекрати! Говори, в чем дело.
– Знаешь, кого к тебе хозяин приставил?
– Приказчика какого-то.
– Да какой он приказчик. Это же главный кат демидовский, Северьян-убойца прозванием. Он из бар, свои деревни имел, да всего решился. А все из-за лютости своей. Сколько-то человек до смерти забил, да еще которых из чужого владенья. Ну, огласка и вышла, прикрыть никак не возможно. Суд да дело – Северьяна и присудили в Сибирь либо на здешние заводы. Ничего не умеет, ничего не знает, а только могет человека бить. Северьян себе подручных набрал, один другого страшнее. Если кто Демидову не по нутру, он только Северьяну мигнет – и нет человека. Берегись, барин. Ты такой молодой, такой красивый, такой сильный… Береги-ись… А ежели Никита Акинфич узнает, что я тебя упредила, так он и меня убьет.
– Ладно, успокойся, – отстранил ее поручик. – Разберемся мы с твоим убойцей.
Копыта коней цокали по слегка раскисшей дороге, местами еще подернутой ледком. В другое время Петенька наверняка залюбовался бы картиной весеннего леса, но сейчас он нервно крутил головой, стараясь уловить лишь одно: из-за какого дерева высунется ствол фузеи? Предупрежденные сержанты также нервничали, то и дело хватаясь за пистолеты. В общем, достаточно быстро все это поручику надоело, и он тронул лошадь шпорами, подъехав вплотную к Северьяну Кондратьичу, а затем, ласково улыбнувшись, выхватил из-за пояса пистолет и упер дуло в горло демидовскому приказчику.
– А ну, братцы, хватай его, потолкуем по душам! – скомандовал он сержантам.
Те не заставили себя долго ждать и тотчас сдернули приказчика с седла. Северьяна прислонили к стволу трухлявой березы, и Петенька демонстративно проверил пистолет и убедительно покачал им. Приказчик побледнел и срывающимся голосом спросил:
– За что, поручик?
– Дай-ка ему для вразумления, Иван, – кивнул Петенька одному из сержантов. Тот, коротко размахнувшись, так врезал приказчику, что зубы хрустнули. Однако бил Иван умело – ни одного выбитого.