Пурпурное сердце
Шрифт:
Посылаю сигнал своим ногам. В нем проскальзывает паника. Боюсь, что к тому моменту, когда сообщение достигнет ног, они уже ничего не поймут.
Я решаю, что это уже не важно, поскольку, какой бы ни была реакция моих ног на сигнал, она в любом случае будет более достойной в сравнении с тем, что они проделывают сейчас. Мне интересно, как долго идет сигнал от мозга к ногам. Раньше мне никогда не приходилось задаваться подобным вопросом, поскольку никогда еще мир не двигался так медленно, не выстраивался в такой отчетливый, тщательно смонтированный видеоряд.
Если сигналу, рассуждаю я, требуется больше времени, чем пуле, пролетающей каких-то тридцать футов от дула «браунинга» до моего лба, – ответа ждать не стоит.
И тогда я прихожу к выводу, что пуля побеждает.
Я уверен, вы считаете, что за время полета пули невозможно осмыслить все сказанное, но, простите, вы ведь живы. Вам придется поверить мне на слово. Я побывал там, где вы еще не были.
Утешить могу вас только тем, что это не больно. Смерть никогда не причиняет боли. Иногда путь к смерти бывает болезненным и мучительным, но сама смерть легка.
Я воспринимаю смерть как удар, толчок.
На самом деле кажется, что внутри тебя идет какая-то невидимая работа. Нарастающее в голове давление вызывает взрыв.
Взрывная волна валит меня с ног.
Теперь я лечу назад, думая, что вскоре приземлюсь. Видите ли, я все еще думаю, что жив и что старый как мир закон неизбежности будет по-прежнему что-то значить для меня.
Я должен приземлиться.
Я не приземляюсь.
Потому что где-то на полпути к земле Уолтер перестает существовать, тогда кто же, по-моему, должен приземлиться?
И тогда я поднимаюсь.
Я вас совсем запутал? Что ж, извините, но не вижу причин, почему у вас должно быть больше ясности в отношении моего положения, чем у меня самого.
Ладно, так и быть, я постараюсь изложить все предельно просто. Кто-то поднимается, и этот кто-то – я, но не Уолтер. А тело остается лежать на земле. Потому что оно принадлежит Уолтеру, а он мертв.
Так лучше? Хорошо. Я знал, что смогу внести ясность.
По-моему, обычно души не «поднимаются». Они, скорее, летают, парят над землей или что-то в этом роде. Они ведут себя совсем не так, как тела. Мне кажется, моя душа переживает момент замешательства. Что-то вроде кризиса личности. Я оглядываюсь на лежащее тело. Кого это еще угораздило погибнуть? И куда, черт возьми, делось полбашки? Не могу себе представить.
Я наблюдаю за тем, как Эндрю пытается оттащить тело. Напрасно рискуя своей жизнью.
На меня снисходит озарение. Я понимаю, кто я есть. Что могу сделать. И что делать не должен. Ко мне приходит какое-то особое чувство свободы. Никаких слов не хватит, чтобы описать вам его.
Я наблюдаю за тем, как Эндрю, пригибаясь под пулями, волочет обезглавленное тело, как будто оно что-то значит.
Я вижу его вину, ярость и боль, но не сиюминутные, а безграничные, как бы продленные в бесконечность. Это зрелище не вызывает у меня тревоги. Оно, как ни странно, удивительно красиво. Эндрю делает то, что необходимо делать, и даже его муки и страдания – особенно они – это прямо совершенство.
А что до меня, так я свободен.
Я взлетаю.
Над джунглями, которые больше не воняют и не угрожают мне. Над верхушками миллионов пальм. Над сине-зеленой гладью океана.
Все хорошо.
Можно продолжать.
Тем более что мы находимся в самом начале.
Неважно, верите вы всему этому или нет. Неважно не только для меня, но и для всего остального. События не ждут, пока вы в них поверите Они просто происходят.
Бог никого не посвящает в свои планы.
Он делает то, что делает, а вы можете либо приветствовать его деяния, либо утешаться своим неверием.
К тому же вы все это знаете. Просто забыли.
Глава вторая
Майкл
В шесть утра он заходит в первую теплицу, с удовлетворением вдыхает знакомый аромат. Благоговейно, словно в церкви, бредет меж высоких рядов, неясно проступающих в тусклом свете.
В первую очередь он проверяет самые высокие растения – те, чьи верхушки могут упереться в крышу, отпечатавшись на ней характерным узором листьев, который хорошо просматривается с высоты птичьего полета.
Вот-вот начнется страдная пора. Адское время года. Сезон, когда кишки холодеют от звука мотора. Любого мотора. Сезон, когда молишь Бога, в которого никогда по-настоящему не веровал, убеждаешь Всевышнего в том, что твое единственное желание, – пережить этот период, клянешься, что больше никогда ни о чем его не попросишь. Ни о каких благах. Божишься, что на следующий год будешь выращивать в теплицах только органику. Уже много лет подряд Майкл следовал этому ритуалу и не собирался нарушать его сегодня утром.
Битый час он обрывает листья вокруг набухших бутонов. Им, как детям, нужен свет и свежий воздух.
Пауки соткали затейливую паутину по углам и между длинных стеблей, и капельки утренней росы висят на каждой ниточке их творений, придавая им еще большую красоту и значимость. Почва мягко проваливается под его ногами, вызывая ощущение комфорта.
Он направляется к следующей теплице, поднимает глаза, и все меняется. Картина, настроение – все. Он как будто попадает в другой мир. И громким криком выплескивает свою ярость: «О, черт! Проклятье, проклятье!»
Он бежит к третьей теплице, четвертой. Его взгляд скользит по верхушкам растений. По бесценным, усыпанным бутонами верхушкам. И по тем опустевшим стеблям, где эти верхушки были еще только вчера.
Половины урожая как не бывало.
Половину урожая попросту украли.
В этот момент Майкл понимает, что его парник наполовину опустошен.
Деннис, находившийся, должно быть, на плантации киви, прибегает на крик.
– Что, черт возьми, случилось, Майкл? Замолчи, не хватало, чтобы соседи вызвали шерифа?