Пушки царя Иоганна
Шрифт:
— Боярин Лобанов-Ростовский — обращаюсь я главному судье Земского приказа, — тебе уже донесли о самоуправстве полковника фон Гершова?
— Нет, царь батюшка, — изумляется Афанасий Васильевич, — а что приключилось то?
— Эх, работнички! — вздыхаю в ответ, — так вот чтобы не приключилось, помни, что сделано сие по моему царскому повелению и с моего же ведома!
— Как скажешь, кормилец!
— Ну и славно!
Уже прощаясь с Яном, спрашиваю:
— Ты уверен, что это были датчане?
— Да, мой кайзер, флаг, конечно, можно нацепить любой, но вот моряки точно были датскими.
— А солдаты?
— Солдаты, — на секунду задумывается он, — пожалуй, среди них было несколько голштинцев. Но это все равно.
— Да, ты прав. Ступай.
— Худо
— Куда уж хуже, — соглашаюсь я, — но если он жив — мы его спасем! Зови дьяков посольского приказа, будем письма писать.
— Сейчас кликну, государь, а кому писать то будем?
— А черт его знает, дружище, если Густав Адольф начал тайные переговоры с поляками, а король Кристиан начал захватывать мои корабли, то дела наши совсем плохи.
Королевичу Владиславу было уже двадцать два года. Некогда угловатый и нескладный паренек, любящий эпатировать своими выходками приближенных отца, вытянулся и превратился в статного молодца, глядя на которого потеряла сон уже не одна паненка. Поведение его тоже изменилось, хотя и давнишней дружбы с Адамом Казановским, про которую досужие сплетники болтали много глупого, не разрывал. Впрочем, вряд ли эти слухи имели под собой хоть какое-то основание, ибо все знали, что молодой принц без памяти влюблен в дочь бывшего дерптского воеводы прекрасную панну Агнешку. Их бурный роман очень благотворно сказался на делах почтенного пана Карнковского, хотя и стоил репутации его дочери. Однако в последнее время королевич был занят подготовкой к походу на Москву, и на амуры у него оставалось не так много времени.
После того как герцог Мекленбургский сначала решительным штурмом отбил у поляков Смоленск, а затем изгоном взял Ригу и тут же уступил ее Швеции, дела "Избранного Московского царя", как именовал себя королевич, шли все хуже. Сейм был озабочен чем угодно кроме "восстановления справедливости" и свержения "мекленбургского узурпатора". Так что королевичу приходилось удовольствоваться ношением московитской короны и громкого, но ничего не значащего титула. Впрочем, молодой человек был неглуп и умел ждать. Чтобы приобрести необходимый опыт командования войском, он выехал к армии, вот уже который год безуспешно осаждавшей Ригу, в которой постигал трудную науку полководца под присмотром гетмана Яна Кароля Ходкевича. Все шло своим чередом: польско-литовская конница громила мелкие отряды противника в Шведской Ливонии, а те брали реванш при попытке штурма крепостей. Королевич же делил время между войском, балами и прекрасной панной Агнешкой. Внезапно в начале 1617 года все изменилось. Ходкевичу надоели регулярные налеты московитских отрядов на Литву, и он послал с ответным визитом парнавского старосту Яна Кишку. Тому удалось, незаметно проскользнув между русскими заставами, совершить дерзкий рейд по вражеским тылам и, дойдя до Стародуба взять его, уничтожив целиком весь гарнизон. Этот успех настолько воодушевил сейм, что радные паны вновь заговорили о московитской слабости и о том, что надо лишь хорошенько тряхнуть яблоню, чтобы плоды сами упали в польскую корзину. Затем, удалось заключить мир с османами и направить высвободившиеся силы кварцяного войска в Литву. Кроме того, совсем уж неожиданно, пришла помощь из Империи. Будущий император, герцог Штирийский и король Богемии Фердинанд внезапно проникся острой неприязнью к схизматикам и решил оказать финансовую помощь для окончательного решения восточного вопроса. На полученные деньги можно было нанять целую армию, и Владислав собирался сделать это немедленно. Правда, получение денег оговаривалось целым рядом условий, но это ведь будет потом! А когда, ко всему вышеперечисленному, удалось заключить перемирие со шведами, королевич совершенно удостоверился, что дела его пошли на лад и совсем скоро он станет Московским царем не только по титулу. И с этих пор, Владислав, подобно другим коронованным особам, стал говорить о себе: — "мы"!
— Мы не желаем, вести
Старший из послов, думный дьяк Родион Ртищев, внимательно выслушал перевод речи королевича и вздохнул: — "дескать, на нет и суда нет"! Поклонившись, он собрался было уходить, но Владислав еще не закончил:
— Кроме того, мы весьма огорчены лживым обычаем оного герцога, распространять всякого рода небылицы.
— Это, про какие же небылицы толкует королевич, — насторожившись, спросил дьяк у толмача, который немедленно перевел вопрос.
— Мы говорим о лживых публикациях распространяемых герцогом в Европе! — Пояснил Владислав и по его знаку слуги принесли большой лист бумаги и расстелили его на столе.
Повинуясь знаку, Ртищев подошел и внимательно посмотрел на него. Половину листа занимала красочная картинка, изображавшая хмельную компанию, состоящую из шляхтича, ксендза и чёрта, дружно выпивающих. На заднем плане горела церковь, а вокруг лежали трупы женщин и детей. Ниже шел текст, но и без него было ясно, что происходит.
— Чего там написано под лубком? — спросил дьяк, опасливо покосившись на королевича.
— Что ляхи чёрту душу продали, — отвечал ему толмач, — по-немецки, латыни, да еще кажись по-аглицки.
Толмачом у Ртищева служил Алексей Лопатин, происходивший из тульских боярских детей. Лет пятнадцать назад он попал в плен татарам и был продан ими в Турцию. Поговаривали, что в неволе он принял мусульманство и через то вошел в доверие к купившему его аге. Затем его хозяин получил должность в Белградском вилайете и отправился к новому месту службы, прихватив с собой своего русского раба. Война в тех краях никогда не прекращалась, и в одной из стычек боярский сын оглушил османа и перебежал к австрийцам, прихватив его с собой. Затем он какое-то время служил наемником, воевал то в Хорватии, то в Венгрии, а после нескольких компаний его отряд в полном составе оказался в Польше, а затем и в раздираемой смутой России. Тут Лопатин снова поменял сторону и примкнул к ополчению. В столкновении с казаками Заруцкого он потерял руку, долго болел и, разумеется, не мог более служить в поместной коннице. Однако научившись за время скитаний вполне сносно говорить на турецком, немецком и польском языках нашел себе дело в посольском приказе.
— Ну-ка спроси его, с чего королевич решил, что это наших рук дело? — велел Ртищев.
Вообще-то, думный дьяк, как и многие во время смуты, немного научился польской речи и мог бы обойтись без переводчика. Однако одному в таком деле как посольство без товарища трудно, а с боярским сыном можно было хотя бы посоветоваться в затруднительной ситуации.
— Ясновельможный пан посол, — велеречиво начал перетолмачивать Лопатин, — выражает свое несказанное уважение к вашему королевскому высочеству, а только никак не может уразуметь, в чем причина вашей немилости, ибо картинки сии видит впервые и не знает даже что на них написано.
— Врет, каналья! — прошептал Владиславу на ухо стоящий подле Казановский.
— Более того, — продолжал толмач, вероятно смекнувший, что говорит фаворит королевича, — в Москве мало кто знает этот язык, а потому вряд ли могли написать на нем что-либо.
— Зато ваш герцог прекрасно на нем изъясняется, — саркастически воскликнул пан Адам.
— Чего он там лопочет? — тихонько спросил дьяк.
— Говорит, де, что государь наш мог это написать.
— Тьфу ты басурманин, — чуть не сплюнул на глазах королевича Ртищев, — Ивану Федоровичу, что, делать больше нечего как всякую неподобь малевать?