Пушки заговорили (Преображение России - 6)
Шрифт:
– Ну, разумеется! И сколько раз видела на улице! И у нас в гимназии говорили, что вы ходите "мертвым шагом", - выпалила Нюра и сконфузилась под негодующим взглядом Нади, но Алексей Фомич спросил с большим любопытством:
– А это что же собственно значит, "мертвый шаг"?
– Ну, вообще, значит, медленно очень, - объяснила Надя.
– Вот видите, как: мертвым шагом, если очень медленно! Это - прекрасно, послушайте, Нюра! Медленный шаг, конечно, никуда не годится, и вот война...
Алексей Фомич несколько мгновений смотрел на Надю, потом вдруг добавил:
– Это значит в общем, что живопись шествует вперед шагом мертвецов, то есть не движется с места со времен, скажем, эпохи Ренессанса, а война?.. Война, конечно, движется семимильными шагами. Летать научились люди для чего же еще, как не для войны? Может быть, за время этой войны изобретет человечество еще очень многое - мысль под пушками работает молниеносно, лихорадочно... Изобретет и... зачем собственно?
– В интересах будущей войны, конечно. Так от войны к войне скачками, бросками стремится к чему же человечество? К будущему обществу, когда не будет никаких войн? К "мертвому шагу"? И вот тогда-то именно и можно будет, значит, заниматься живописью на полной свободе? И на все эти вопросы я хотел бы найти ответ! Буду все-таки ежедневно читать эту книжицу на сон грядущий.
И, хлопнув рукой по карману, куда спрятал книжку Бебеля, Сыромолотов простился с Надей и Нюрой.
На прощанье он сказал номер телефона "Пале-Рояля" и условился насчет свидания на другой день.
IV
Казалось бы, что в комнате сестер студенток после ухода шумоватого художника должна была воцариться тишина и с этажерки на стол, где только что пили чай, должны были перейти толстые книги Буслаева и Веселовского. Но книги оставались на этажерке и тишина не воцарялась.
Приезд художника-затворника в Петербург был непостижим для Нюры и совершенно невероятен для Нади, и в то же время Надя считала необходимым делать один за другим выговоры младшей сестре за то, что она позволяла себе вольничать с известным художником, точно он молодой человек и явился, чтобы пригласить ее в театр.
– Да откуда ты взяла, что я вольничала с ним?
– защищалась Нюра.
– Это ему, напротив, вздумалось вольничать!
– Что ты, с ума сошла? Когда же он вольничал?
– изумилась сестре Надя.
– А зачем он меня по головке вздумал гладить?
– Да он вовсе и не думал гладить, что ты, во сне это видела?
– Однако же гладил! А ты, может быть, оттого и злишься, что не тебя!
– Что у тебя там в голове делается, не понимаю!
– И понимать нечего! И ничего не делается! Это у тебя в голове что-то делается, а совсем не у меня!
– И почему-то вдруг высунулась с "мертвым шагом"!
– Что же тут такого? Ну и с "мертвым", - подумаешь, обида какая! Все так говорили, вот и я сказала!.. Он и действительно так ходил: пять шагов пройдет и станет и на всех смотрит, как сыщик какой... Вообще ты сама не знаешь, к чему бы придраться, а только придираешься ко мне зря!
И тут же, мгновенно, глаза Нюры переполнились слезами, и Надя призналась себе, что младшая сестра ее, пожалуй, права по-своему, хотя она сама считала ее в чем-то виноватой, и это ничего не значило, что не удавалось вложить ее вины в какие-то точные слова.
Трудно было ей и понять, почему Нюра чувствовала себя с этим большим художником гораздо свободнее, чем она сама, однако она пыталась понять.
– Конечно, - говорила она уже более отходчиво, - ты в его мастерской не была, да и вообще к живописи у тебя нет никакого призвания, и для тебя решительно все равно, что Сыромолотов, что какой-нибудь маляр, который вывеску для парикмахерской стряпает...
– Не воображай, пожалуйста!
– прерывала ее сквозь слезы Нюра.
– Не хуже тебя понимаю, а только...
– Я, конечно, не млею перед ним, а ты млеешь.
– Как это "млеешь"?
– Так, очень просто... Я ведь заметила это, не слепая.
– Конечно ж, я его уважаю... Я его и должна уважать, а как же еще, когда я перед ним просто девчонка?
– Рассказывай! Ты просто остолбенела, когда он вошел, а я что же, тоже должна была бы стоять столбом, как в классе?..
Препирательству этому положила на время конец Варя, пришедшая за самоваром.
Надя спросила, почему это она отворила к ним в комнату дверь, когда пришел гость, на что Варя, поднеся по привычке свой фартук к носу и улыбнувшись вполне виновато, ответила:
– Да прямо вам сказать - с испугу я это: он это смеялся ишь, а мне-то подумалось бо знать что, барышня! Кто же у нас тут до такой степени когда смеялся? Никогда ведь у нас этого не было...
Сыромолотов же, который мог иногда так же оглушительно смеяться, как и чихать, - чем он пугал даже и привыкшую к нему Марью Гавриловну, - выйдя от сестер на улицу, хотел было взять извозчика и отправиться к художнику Левшину, на седьмую линию Васильевского острова, для чего нужно было переехать через Неву, но передумал: ведь можно было не застать его дома и только даром потерять время.
Когда он шел по Невскому к себе в "Пале-Рояль", то ни Нюра, ни кто-либо другая из ее подруг по гимназии не могли бы сказать, что он идет мертвым шагом.
Напротив, он шел, не уступая никому рядом с собою, именно так, как принято было в то время ходить вообще у петербуржцев, которые всегда были стремительны в полную противоположность крайне медлительным москвичам.
Уличная толпа столицы его молодила. Но ведь он и уносил в свой номер то молодое, что просочилось в него от свидания с Надей и ее младшей сестрой. А в кармане пиджака он нес еще более молодое, такое, что не родилось еще, что только еще грезилось мечтателям, - "будущее общество".
Война, которая началась и, может быть, шла ради того, чтобы появилось наконец-то будущее общество: теперь вот, под разговор таких повитух, как пушки разных систем, оно рождается.
"Прочитаем, прочитаем, что это за общество!" - очень отчетливо говорил про себя Сыромолотов.
Он, который на чтение не только газет, но и книг смотрел в последние годы как на явную потерю времени, теперь уже не считался с этим. Не знать того, что знала Надя и, может быть, даже ее сестра, ему казалось как-то неудобным.