Пушкин целился в царя. Царь, поэт и Натали
Шрифт:
Реакция Пушкина на пожалование его в камер-юнкеры была аналогичной.
3. В судебных документах по дуэли Пушкин значится камергером. Чин значительный. И у Кукольника Морицу жалуют высокий придворный титул, причем и в драме делается это так, чтобы никто не знал.
4. Муж Герсилии барон фон Гизе, резидент правительственной комиссии, фактически является прикрытием тайной связи его жены и графа Икау, обер-президента правительственной комиссии. Маленькая деталь – любовника зовут Жоржем… Отцу невесты, благословившему этот брак, выплачена солидная сумма и пожалован пост государственного служащего. Когда мать невесты понимает это, она, все еще сомневаясь, говорит сыну: «Барон – только ширма? Да? Угадала? Сколько честей, сколько милостей!.. Это деньги, это продажная плата, а товар взят из нашего дома! Барон не муж… Другой есть?
Сходство с ситуацией в семье Пушкина отражено и в словах жены принца: «Подставной муж, может быть, и сидит в комиссии, а настоящий – с чужой женой проводит медовое утро… Мы сами покровительствуем пороку, венчаем разврат, награждаем безнравственность».
5. Какова роль первого лица государства? – В драме он именуется «влиятельный принц». Вначале он оказывает знаки внимания красавице, затем следуют приглашения на балы. И ее любовь к Жоржу – лишь слова. В поведении героини просматривается другая цель, которая не реализуется только потому, что принц под влиянием каких-то мистических обстоятельств начинает вести себя иначе.
6. Главный герой драмы пытается всеми доступными путями раскрыть принцу глаза на то, что его сестрой фактически торгуют. Но ему прямо дают понять: если «больное воображение считает возможным затеять дуэль», то «его и без дуэли изуродуют школьным орудием придворные ликторы на конюшне». Напомним, что чуть ли не те же слова содержатся в письме Жуковского Пушкину: «Ты человек глупый… Не только глупый, но и поведения не приличного… Надобно тебе или пожить в желтом доме. Или велеть себя хорошенечко высечь, чтобы привести кровь в движение…». Драма заканчивается тем, что герой попадает в сумасшедший дом. Обыгрывается пушкинское «Не дай мне Бог сойти с ума…» Показывается вечно ускользающий идеал жизни главного героя и ее горькая реальность.
Драма Кукольника явно основана на реальной ситуации в семье Пушкина. И, конечно, Кукольник как очевидец событий, хорошо знакомый с Пушкиным, располагал информацией из первых рук о нарастающей трагедии Поэта. Он многими деталями своей драмы подтвердил версию, высказанную Петраковым. Практически нет только эпизода с написанием Пушкиным анонимного «диплома рогоносца» о чем Кукольник, скорее всего, и не знал.
Однако подтверждением того, что эта версия происхождения «диплома» как минимум имеет право на существование, служат публикации, появившиеся в печати практически одновременно с интервью Петракова в «РК» (см., например, газету «Культура» № 22 за 2004 г. и журнал «Народное образование» № 5 за 2004 г.). Хотя никакого другого повода, кроме дня рождения Пушкина, не было. Так что у Сарнова получилась та критика, о которой еще в 1842 г. писал Кукольник: «…Там критика другого рода. Там на прямки: «Все это дрянь, право дрянь, ей Богу дрянь…» Да почему же?.. «Ну дрянь, право дрянь, ей Богу дрянь!». Да где же доказательства?.. «Вот еще выдумали, дрянь, дрянь, право дрянь». – Да как же нам исправиться?.. «Да уж как хотите; что бы вы ни написали, ни затеяли, дрянь, право дрянь!..» Вот такая критика забавна; да еще имеет и читателей! Не верите? Точно, имеет, право имеет…»
Читатели часто именуют журнал, опубликовавший статью Сарнова, одним словом: «ВОПЛИ». «Метко выражается русский человек!» – так, кажется, говаривал один из соучеников Кукольника.
Статья А.Николаенко заслуживает дополнительного комментария. Дело в том, что у Пушкина с Кукольником были непростые отношения, которые и следует рассматривать как раз исходя из того факта, что переписка Пушкина с женой нашлась именно у его наследников. Среди неизвестных писем Н.Н. к Пушкину (а в обнаруженной в 1893 г. пушкинской переписке, скорее всего, и были главным образом ее письма – за исключением нескольких записок Пушкина к Кукольнику) для рассматриваемой темы наиболее важными являются письма из «болдинской» переписки 1833 гг. и письма весны и лета 1834 года, из Полотняного завода. Причина этой ее поездки до сих пор обходится стыдливым молчанием. Обычно ее отъезд из Петербурга объясняют тем, что она выкинула и поехала туда для поправки здоровья, но после выкидыша в добровольность дальнего путешествия по нашим дорогам, которые кто только тогда ни клял, поверить трудно. Однако же есть и другое объяснение: Пушкин, вычислив, что он не может быть отцом этого ребенка, «крупно с ней поговорил» и отослал в деревню.
Оказавшись вдали от Петербурга, без светской жизни и дворцовых балов, в ужасе от такой перспективы, Наталья Николаевна, пытаясь разжалобить мужа, в письмах признавалась в грехах, каялась и обещала впредь никогда себе такого не позволять; в этих-то местах и содержался компромат на царя. Переписку надлежало схоронить так, чтобы ближайшие современники до нее не добрались, а потомки узнали, что было на самом деле, – но как можно позже. Но у Пушкина на руках уже и в 1833 году были письма жены, в которых Н.Н., не умевшая врать, то и дело проговаривалась, и мысль, что эти письма надо уничтожить – либо отдать на сохранение в надежные руки, его не оставляла и раньше.
Приглядываясь к своему окружению – а Кукольник в окружение Пушкина входил, – Пушкин в дневниковой записи от 2 апреля 1836 года, после знакомства с ним, и отметил существенно важную черту его характера: «Он кажется очень порядочный молодой человек». В этой фразе два ключевых слова, а не одно (которое обычно при чтении этой пушкинской фразы нами невольно выделяется): человек, которому Пушкин собирался доверить на сохранение эти письма, должен был, конечно, быть безусловно порядочным — но и, крайне желательно, молодым, чтобы хотя бы на протяжении своей жизни как можно дольше эту тайну охранять – в том числе и от Натальи Николаевны. По этой-то причине Пушкин в письме к Н.Н. и отзывается о Кукольнике иронически, даже с издевкой, тем самым выводя его из круга тех, у кого стали бы искать письма жены – а их искали: полагаю, прежде всего именно из-за них были опечатаны бумаги Пушкина сразу после его смерти.
Так Кукольник ознакомился с подробностями происходившего в семье Пушкина и в Аничковом дворце, что и послужило основой его драмы «Гоф-юнкер». Когда же через 30 лет после смерти и Натальи Николаевны, и Кукольника обнаруженная у родственников жены последнего пушкинская переписка попала в руки Бартеневу, информация оказалась и для него шокирующей. Трудно сказать, чего больше было в его реплике «Что-то сомнительно!» – сомнения в достоверности этих документов или опаски от прикосновения к тайне Романовых, не подлежавшей обнародованию. Вот почему и в 1912 году эти письма не попали в «Переписку Пушкина», а Бартенев заявил о возможности их публикации не раньше, чем «когда-нибудь».
Как сообщил мне тогда же Александр Иванович Николаенко, ему удалось пройти по следу писем НН до Лос-Анджелеса, и там этот след затерялся. Не исключено, что теперь, когда истинная история дуэли и смерти Пушкина Петраковым восстановлена по косвенным свидетельствам, письма НН – по принципу «рукописи не горят» – где-нибудь и всплывут.
К преддуэльной пушкинской ситуации обращались многие; большинство из них повторяли одно и то же, как в отношении «романа» между Натальей Николаевной и Дантесом (на все лады толкуя варианты «НН влюбилась в Дантеса», или «Дантес влюбился в НН», или «они полюбили друг друга»), так и в отношении «диплома рогоносца», который они дружно считали пасквилем, состряпанным каким-либо (в зависимости от фантазий конкретного пушкиниста) недругом Пушкина. Поэтому из публикаций последних лет я бы выделил только три, в свете книги Петракова заслуживающие какого бы то ни было разговора: статью прозаика Анатолия Королева «Тайна рокового диплома», опубликованную в газете «Культура» № 22 за 1–6 июня 2004 года, практически одновременно с интервью Петракова «Русскому Курьеру», и в целом повторявшую публикацию Королева на ту же тему за три года до этого в журнале «Искусство кино»; статью преподавателя Литинститута Андрея Лисунова «Судное дело» в журнале «Народное образование» № 5 за 2004 год, являющуюся переработкой главы из его книги «Последняя мистификация Пушкина» (М., 2004); и книгу Александра Зинухова «Медовый месяц императора» (М., 2002).
Первые две статьи заслуживают внимания лишь по одной причине: в обоих выдвигалось предположение, что «диплом рогоносца» был написан и разослан самим Пушкиным – то есть в самой этой версии нет ничего противоестественного не только для авторов упомянутых статей, но, в частности, и для газеты «Культура» или для журналов «Искусство кино» и «Народное образование». Отсюда следует также, что тайна происхождения пресловутого «диплома» лежала на поверхности, и особой заслуги в такой догадке нет – хотя ее эффектность, показывающая, насколько верен был Пушкин своему характеру прирожденного мистификатора, и бьет в глаза. Но нас в этих публикациях должна интересовать не сама по себе версия пушкинского авторства «диплома рогоносца» или кто именно из упомянутых авторов догадался об этом авторстве первый (дело ведь не в том, кто первый кукарекнул), а подход авторов к преддуэльной ситуации – то, какое место эта догадка занимает в их интерпретации событий последних месяцев и дней Пушкина. Именно это подчеркивалось и Петраковым в интервью.