Пушкин целился в царя. Царь, поэт и Натали

Петраков Николай Яковлевич

Королев, вполне в духе традиционной пушкинистики, полагает, что именно ухаживания Дантеса за Натали вызвали реакцию Пушкина по защите своей чести, а чтобы иметь повод для вызова Дантеса на дуэль, Пушкин и пишет сам себе оскорбительную анонимку. Поскольку женитьба Дантеса на Екатерине Гончаровой снимает проблему, дуэль отменяется, но Дантес продолжает открытые ухаживания за Натали, и Пушкин в конце концов вызывает на дуэль уже старшего Геккерна, вместо которого с ним и стреляется Дантес. Поводом для вызова в обоих случаях становится пресловутый «диплом» – вот для чего он был написан и разослан.

Такая трактовка событий вызывает множество вопросов.

В самом деле, неужели Королев не отдает себе отчета в том, что «диплом» был смертельно опасен для его автора? Ведь все серьезные пушкинисты и до Петракова трактовали содержание «диплома» однозначно: Пушкин – рогоносец, поскольку Наталья Николаевна – наложница царя. Оскорбительность такого «диплома» Третье отделение рассматривало бы прежде всего с точки зрения императорской четы – а для нее это прямо-таки злобная эпиграмма. И Пушкин идет на такой смертельный риск только для того, чтобы вызвать на дуэль Дантеса?! Вот уж что никогда не было для Пушкина проблемой, так это повод для вызова! И с какой стати Королев считает, что Пушкин был так неосторожен – до глупости?

Но это еще не все вопросы, которые возникают при такой подстановке авторства «диплома» в проблему дуэли. А на кой черт было Дантесу так дразнить Пушкина, если дуэль при любом исходе грозила ему крахом карьеры? Может быть, он так влюблен был в Наталью Николаевну, что не мог ничего с собой поделать и готов был ради такой любви свою карьеру разрушить? Но из опубликованной переписки Дантеса с Геккерном видно, что Дантес был отъявленным циником и прагматиком (это подтверждается и свидетельствами современников). И этот прагматик на глазах у всех осмелился перебежать дорогу императору, в то время как тот открыто ухлестывал за женой Пушкина и не скрывал своего интереса?

И зачем Пушкин послал один экземпляр «диплома» Нессельроде? Ведь это означает, что он ставил в известность об этом «дипломе» царя. Другое дело, что Нессельроде не решился показать анонимку императору, но, словно по подстраховке Пушкина, другой экземпляр (Виельгорского) попал-таки в Третье отделение, а значит – и к Его Величеству. Это-то зачем Пушкину понадобилось? Чтобы его – как автора – побыстрее разыскали и посадили – или убили – еще до дуэли с Дантесом?

Вместо того, чтобы объяснить – или прояснить – ситуацию с дуэлью, предположение о пушкинском авторстве «диплома» в такой версии только все запутывает. Потому-то для пушкинистов позиция Королева и не представляет опасности, поскольку само предположение, что Пушкин стрелялся из-за Дантеса (в любом варианте степени влюбленности и взаимности их отношений с НН), для пушкинистики не новость, а экзерсисы автора о «душе изысканного человека, чей гомосексуализм только усиливает чувство собственной избранности», с их точки зрения, не заслуживают ничего, кроме иронической улыбки. Зато при таком подходе к анализу причин пушкинской дуэли обессмысливается пушкинское авторство «диплома», и это им на руку.

Не более опасной для наших пушкинистов была и публикация Лисунова. Его взгляд на характер взаимоотношений Пушкина, НН и Дантеса вполне традиционен, из этой колеи он тоже не выбрался, а попытка ввести в научный оборот записку, написанную Плетневым по следам разговора с Пушкиным незадолго до дуэли, уже после получения последним «диплома», с точки зрения официальных пушкинистов вообще не заслуживает рассмотрения, поскольку самой записки у нас нет. Она ведь, как утверждает Лисунов, за границей, а история того, как она у него оказалась, вроде бы выглядит не слишком достоверной – хотя текст записки действительно очень похож на почти дословный пересказ Плетневым части беседы с Пушкиным:

«У Обухова моста, о судьбах Промысла. П. говорил, что как бы он ни шутил с судьбой, судьба шутит злее. Составить мистификацию – на манер «диплома рогоносца», припугнуть приятелей, которые не верили, что… (в передаче Лисунова здесь имя было затерто. – В.К.) лезет к нему в душу и постель. Разослал в конвертах. А все оказалось правдой – жена в слезах, приятели испуганы. Как им сказать, что все шутка. Меня он пропустил, потому что я человек благоволения – и все пойму».

Полагаю, мне все же удалось показать, что это, скорее всего, не мистификация Лисунова и что в реальности записка действительно имела место – хотя пока считаю дальнейший разговор о ней преждевременным. Не исключено, что оригинал когда-нибудь возникнет из небытия; тогда, при подтверждении почерка Плетнева с помощью графологической экспертизы, она могла бы стать бесспорным документальным подтверждением точки зрения Петракова на пушкинское авторство «диплома рогоносца». Именно на этот случай, «впрок», я и проделал ее анализ. Для заинтересовавшихся «запиской» мой ответ на статью Лисунова для РК, тогда оставшийся неопубликованным, приведен в книге «Пушкинские тайны» (М., 2009) и доступен в Интернете по адресу: http://discutl837.narod.ru/06.htm/.

Однако сама трактовка «диплома рогоносца» Лисуновым (прочитавшим эту «записку» буквально), как затеянной Пушкиным шутки с единственной целью – разыграть друзей, – поистине смехотворна и лишает его статью всякого смысла. Как ни крути, а пушкинское авторство «диплома рогоносца» с любым вариантом романа между НН и Дантесом, «без царя в голове» ни Королеву, ни Лисунову совместить не удалось; это и сделало их публикации уязвимыми в такой степени, что позволило нашей пушкинистике проигнорировать их и сосредоточиться на книге Петракова.

Обошли молчанием наши пушкинисты и книгу Александра Зинухова «Медовый месяц императора», которая, хотя и не впрямую, фактически тоже работает на концепцию Петракова. Например, придерживаясь той же точки зрения на взаимоотношения императора и жены Пушкина, что и Щеголев, и Петраков, автор приводит мнение М.А.Цявловского из его комментария к работе П.И.Бартенева: «…еще при жизни Пушкина Наталья Николаевна была интимно близка к государю». Но Зинухов в оценке этих взаимоотношений и их последствий идет еще дальше и доказывает, что не только Александра Арапова, но и последний ребенок в семье Пушкиных, Наталья Александровна, также была дочерью царя (результат «медового месяца»).

В поддержку его предположения следует заметить, что браки в XVIII–XIX вв. хотя и были церковными, обычно заключались не на небесах; в то же время разводы были практически невозможны (в каждом случае требовалось разрешение Синода). По этой причине супружеские измены были столь частым делом, что никого особенно и не удивляли, а отношение к этому и мужчин, и женщин часто было сродни круговой поруке. Приятель Пушкина Алексей Вульф, узнав, что Пушкин женится, заметил: «Если круговая порука есть в порядке вещей, то, сколько ему, бедному, носить рогов…»