Пушкин и Александрина. Запретная любовь поэта
Шрифт:
Как в Яропольце идут дела? Назад или вперед? Были ли кавалькады? Ах, ах, кстати о них; извини, ведь о лошадях мы можем говорить, наш уговор на них не распространяется. Братец – повеса, бездельник, скверный мальчишка, а подписанная бумага – прошу тебя мне ее прислать обратно: в суд подам, Завод опишу, фабрику остановлю. Но кажется, я далеко зашла, чорт побери мой язык, про дела не говорю сегодня, не день. Нет, право, как жаль, что бедная Любка так мучилась; одна моя Ласточка умна, за то прошу ее беречь, не то избави боже никаких свадеб, пусть она следует примеру своей хозяйки; а что – пора, пора, и пора прошла и того гляди поседеешь.
Да, знаешь ли ты, что Платон Мещерский2 поселился здесь. Не думай, что это имеет какую-нибудь связь с только что сделанными размышлениями, нет, мне он вдруг в голову пришел. Он страшно постарел, нигде не бывает, мы его только раз в театре и встретили.
Прощай, Митуш, уж так разболталась, что и лицо свое помарала; но уж так устала, что есть и спать хочу, я думаю уже около полуночи. Сестры любезничают внизу с Карамзиным3, а мне смерть спать хочется, прощайте, братец любезный.
Приписка H. Н. Пушкиной:
Я забыла в своем письме напомнить тебе о шали; пожалуйста, не забудь, она мне очень нужна, не будешь ли ты так любезен прислать мне ее к 26-му.
14 августа 1835 г. Черная речка
Я в конце концов начинаю думать, дражайший и почтеннейший братец Димитриус, что ты хитришь с нами. Ты притворяешься глухим к нашей просьбе, чтобы не быть вынужденным на нее отвечать. Но, видишь ли, я вспоминаю изречение из Евангелия, в котором говорится: «стучите и отверзится вам», и поэтому применяю это на практике. Вот в чем дело. Право, что за охота получать глупые письма, в которых только и говорится, что о деньгах. Я думаю, что увидав на конверте адрес, написанный рукою одной из нас, ты дрожишь, распечатывая его; не лучше ли было бы говорить о более интересных предметах, столько можно было бы рассказать, и следственно избежать этого бормотанья, которое имеет только одну цель – деньги. Мы тебя просим дать распоряжение Носову, чтобы он нам выдавал деньги каждое первое число месяца; и все бы делалось тихо и по-хорошему, в письмах не было бы ни полслова об этом, и мы были бы покойнее, уплачивали бы понемногу долги и все шло б порядком, а теперь в то время как мы не получаем денег, долги накапливаются; деньги приходят и в тот же день ни грошу не остается. Может ты это делаешь из особого интереса: чтобы почаще иметь от нас вести; оно все хорошо, но иначе бы лучше было. Впрочем, ты не должен опасаться, что мы тебя забываем, особенно я, ты знаешь, что я не ленива… Ты не можешь не пойти навстречу моей просьбе, особенно в этот момент, ты был бы просто чудовищем. Представь себе несчастье, которое только что со мной случилось. Я как раз писала тебе и вдруг… (извини за выражение) резь в животе. Я бегу, бросаю мою мантильку (иначе говоря кацавейку) на кресло. И что же я вижу вернувшись, о небо! Огромное чернильное пятно на красивейшей материи небесно-голубого цвета с серебристым оттенком, сшитой по последней моде, с бархатным воротником и рукавами в армянском вкусе. (Это подарок, который я получила, не подумай, что я способна на такие безумные траты). О небо, я умру от этого, особенно если ты мне тотчас же не обещаешь исполнить мою просьбу. Нет, серьезно, к первому числу этого месяца снабди нас письмом к Носову, любезный братец, которое заставит его платить нам регулярно. Ты не поверишь, как мы были бы тебе благодарны. Ей-богу, как перьвое число приходит, так и теребют. С болью в сердце я вынуждена так настаивать, но так как я знаю, что обращаюсь к очень доброму брату, я набираюсь смелости. Облегчите нас, братец, мы вам свечку поставим, даже восковую. У нас сальные не в моде.
Ты у нас спрашиваешь счет деньгам, что мы получили и сколько получили; вот он:
Октября 4-го 1834 года – 3000 асс.
декабря 19-го – 1000
апреля 1-го 1835 года – 1000
апреля 5-го – 500
апреля 26-го – 750
июня 17-го – 500
июля 23-го – 900
августа 11-го – 850
Итого 8500
У нас был Сережа; он провел почти две недели с нами и уехал вчера. Он теперь вернется к вам; ты наверное знаешь, что он переводится в полк, стоящий в окрестностях Москвы, ето вероятно для вас не новость. Я посылаю это письмо тебе в Ярополиц, полагая, что ты там к 26-му, так как иначе оно тебя не застало бы: Носов уверяет, что ты ему пишешь, что собираешься в поездку.
Что мне вам рассказать; мы скоро переезжаем в город. Ездили мы несколько раз верьхом. Между прочим у нас была очень веселая верховая прогулка большой компанией. Мы были на Лахте1, которая находится на берегу моря, в нескольких верстах отсюда. Дам нас было только трое и еще Соловая2, урожденная Гагарина, одна из тех, кого ты обожаешь, мне кажется, и двенадцать кавалеров, большею частью кавалергарды. Там у нас был большой обед; были все музыканты полка, так что вечером танцевали, и было весьма весело.
Прощайте любезный братец, пора и за дело сесть; урок учить на фортепианах. В субботу нам обещают еще один бал на водах; мы уже там были на трех очаровательных балах, и я думаю это будет закрытие сезона, поскольку двор уже уехал; они [28] там были один раз и поэтому все туда ходили в надежде их увидеть. Итак, прощай дорогой Дмитрий, ради Бога прими во внимание нашу просьбу и действуй соответственно.
С твоим делом Лонгинова ничего нельзя поделать; Тетушка говорит, что несмотря на всё старание она ничего не может сделать, и не только она, но и Плетнев и Соболевский3 также уверяют, что Лонгинов сам тут не имеет значения, что дела идут своим чередом и тут никто помочь не может. А тем более мы, бедные, рады, бы уж верно постараться, но если нельзя, что ж делать.
28
Императорская фамилия.
(Октябрь 1835 г. Петербург)1
(Начала письма нет)
…Так грустно иногда приходится, что мочи нет; не знаю, куда бы бежала с горя. Только не на Завод. Кстати, что это у тебя за причуды, что ты хочешь нас туда вернуть? Не с ума ли сошел, любезный братец; надо будет справиться о твоем здоровье, потому что и о семье надо подумать: не просить ли опекуна? Напиши мне поскорее ответ, я хочу знать в порядке ли твоя голова; то письмо довольно запутано, придется мне потребовать сведений от Вани.
Жалко, а мальчик был не глуп, видный собою, статный. Ужасный век!
А знаешь ли, я не удивлюсь, если однажды потеряю рассудок. Ты себе не представляешь как я переменилась, раздражительна, характер непереносимый, мне совестно окружающих людей. Бывают дни, когда я могу не произносить ни слова и тогда я счастлива; надо чтобы никто меня не трогал, не разговаривал со мною, не смотрел на меня, и я довольна. Полно говорить вздор!
Таша также просит тебе передать, что ты глуп; все вас здесь ругают за чем было просить, чтобы дело судили в Москве2, тогда как сейчас бог знает как все будет. А теперь, чтобы позолотить пилюлю она тебя целует и тысячу раз благодарит за шаль, она прелесть как хороша.
Что касается денег за бумагу, то Пушкин просит передать, что он их еще не получил и что даже когда они у него будут, он ничего не может тебе уплатить вперед в настоящее время.
Прощай, любезный братец, целую от души. Пожалуйста, письмо к Носову, и потом, заботься о своем здоровье, носи теплые сапоги и шинель на вате, потому что это похоже на начало белой горячки, так ты ужасно бредишь в том письме.
Ваню целую, пришлю ему на днях славный вальс Шопена.
(Конец октября – начало ноября 1835 г. Петербург)1
После того отчаянного письма, что я тебе написала два дня тому назад, дорогой Дмитрий, спешу тебе сообщить, что на следующий день мы получили деньги, что ты нам послал. Большое спасибо, мы теперь спокойны до первого декабря. Скажи-ка мне, что делает Сережа. Почему он ничего не отвечает мне насчет этого бешеного Семенова2, который поминутно набрасывается на меня. Он снова приходил сегодня и требует от меня определенного ответа. Что я должна ему сказать? ради бога поскорее напишите мне об этом.