Пушкин с востока на запад
Шрифт:
На камне была высечена кириллическая надпись на древнерусском:
«В лето 6576 индикта 23 6 Глеб князь мерил море по леду от Тмутороканя до Корчева 14000 сажен».
Пушкин гладил ладонями шершавую от времени мраморную плиту, найденную на Таманском городище, бормоча:
– Надо же, сколько лет этому камню. Трудно вообразить, какие великие дела он повидал… какие страсти мимо него протекали столетиями…
– Чудо, просто чудо! – хриплым от возбуждения голосом восклицал Гераков, расхаживая вокруг артефакта. – Этот камень надо непременно доставить в Санкт-Петербург и хранить как зеницу ока! Он – великое сокровище, чистый адамант для каждого просвещённого ума!
23
Индикт –
– Он – воплощённый образ… Окаменевшая жизнь, сама собою вознёсшаяся к поэтическим эмпиреям…
– Нет, голубчик, тут уж не до поэзии! Воплощённый научный факт, вот что это такое! Сей камень требует наисерьёзнейшего подхода! И, разумеется, рачения! Не дай бог османы нападут или горцы сделают набег, что тогда? В столице, только в столице ему место, а не в этой церковке, только там можно быть за него спокойным!
…Обедали, всё ещё находясь под впечатлением от увиденного.
Затем разбрелись кто куда: Раевский-старший, Рудыковский, Гераков и мисс Мятен разошлись по своим квартирам, дабы предаться послеобеденному сну, а Пушкин, Раевский-младший с сёстрами и компаньонка Анна Ивановна от нечего делать отправились фланировать по станице. Через полчаса выбрались к морю и двинулись вдоль берега.
– Волны много меньше против утреннего, – заметила Мария. – Похоже, стихия готова усмириться.
– Даст бог, завтра сможем переправиться, – выразила надежду Софья. – А то ведь обидно: Керчь и Ени-Кале отсюда видны как на ладони, а второй день остаются недосягаемыми.
– В самом деле, как на ладони, – согласился Пушкин. – Однако же видит око, да зуб неймёт.
И протянул руку над пенисто накатывавшими на песок волнами:
– Кабы здесь возвели мост, не пришлось бы ждать. И ведь могущественные царства властвовали над этими берегами, а соединить их не сподобились. Надеюсь, наши государственные умы рано или поздно сподвигнутся на подобный прожект. Для путников выйдет большое облегчение.
– Вздор, – возразил Раевский-младший. – Невозможное мечтанье.
– Отчего же?
– Мостов этакой длины не строили и величайшие империи мира. Даже при технической возможности построения оного – всё равно: на целый век вперёд никакой казны не достанет
– А что же тогда сказать о египетских пирамидах? И о прочих чудесах света, возведённых в незапамятные времена?
– На то они и чудеса: как были загадкой, так и поднесь ею остаются… Разве только у древних правителей веками царило благоденствие, и им не приходилось вытрясать мошну на непрестанные противоборства с тем или другим неприятелем. У нас не так, тут уж не до грандиозных прожектов.
– Тоже верно, – кивнул Пушкин. И, вздохнув, выразил надежду:
– Может, если России посчастливится обретаться одно или два столетия без войн, то наши потомки сумеют возвести мост.
– Хорошо бы, но сие подобно сказке. Нам для начала хотя бы черкесов окончательно усмирить. А потом ещё и Порту потеснить куда подале…
– Какой ты, право, скептик, – попеняла брату Мария. – А я верю, что потомки станут мудрее и найдут способ, как жить в мире со всеми. И мост построят.
– Непременно построят, – поддержала её Софья. – И не будут, как мы, скучать и маяться на переправе по двое суток!
– Полноте, неужто вы маялись в Тамани? – удивился поэт. – Нам же здесь показали столько примечательного! Где бы мы ещё увидели настоящий вулкан? А камень? Тмутараканский камень – это же реликвия, на коей осело дыхание наших древнейших пращуров!
Девицы Раевские дружно прыснули:
– Да что-то вулкан уж больно смирный, не страшно смотреть на него! Вот если б извергся – тогда другое дело!
– И камень не назвать
После этого сёстры принялись беззлобно подначивать Пушкина, утверждая, что любой, даже самый заурядный предмет способен возбудить его поэтическое воображение, не говоря уже о разнообразных явлениях природы. Тот, приняв игру, отшучивался и швырял в воду камешки, да порой как бы нечаянно взглядывал на Анну Ивановну. Генеральская крестница при этом сводила густые брови и, закусив губу, опускала очи долу. В продолжение всей прогулки она не принимала участия в общем разговоре, думая о чём-то своём…
***
На обратном пути им встретился полковник Матвеев. Сообщил, что назавтра, если погода снова не испортится, назначена переправа, а сейчас комендант Каламара распорядился накрыть для всех прощальный ужин в крепости. Затем Григорий Кондратьевич посетовал, что ему приходится жить на два дома:
– Супружница моя с двумя сынами и пятерыми доньками живёт в Тамани, а мне – по службе – надлежит быть в Екатеринодаре. Вот и мотыляюсь туда-сюда, большей частью с семейством разлучённый. Как крепостной какой, право слово.
После помолчал недолго. И признался:
– С другой стороны, мне грех жаловаться, я ведь и вправду произошёл из подневольного корня… Мог бы и по сей день оставаться в графском услужении.
Разумеется, всем сразу стало любопытно.
И черноморский атаман поведал историю своей жизни, которую в кратком изложении можно передать следующим образом.
В юные годы Матвеев был крепостным графа Разумовского – служил лакеем в его семействе. Но затем бежал из господского дома и примкнул к казакам-черноморцам. С которыми вскоре отправился на войну против османов – участвовал во взятии Очакова, Березани, Бендер, а также в штурме Измаила под началом кошевого атамана Головатого. Отличился у Браилова при взятии неприятельской батареи, за что был произведён в прапорщики, а немногим позже – в есаулы. В критический момент одного из сражений Матвеев спас жизнь графу Ланжерону, который впоследствии неизменно оказывал покровительство Григорию Кондратьевичу и содействовал его продвижению по службе… В Персидскую кампанию Матвеев штурмовал Дербент и принимал участие во многих делах русского флота на Каспийском море… А во время следующей русско-турецкой войны он снова сражался на Дунае, уже в чине войскового старшины, и в 1810 году за особое отличие при взятии Силистрии был произведён в подполковники. Затем успешно командовал казачьими баркасами у крепости Рущук и громил турецкую флотилию под Лом-Паланкой…
– Почитай, во всех войнах принимал участие, кроме Отечественной, – выразил сожаление Григорий Кондратьевич.
– Отчего так? – спросил Раевский-младший
– Был оставлен на Дунае для содержания казачьих кордонов. Дослужился… А четыре года тому как меня перевели сюда атаманствовать. Вот уж не чаял! Тягостно мне в этом чине, да и возраст… Я бы уж давно – того, на покой, в отставку, да не могу. Мне ещё для матери надобно вольную добыть.
– Как так? Она у вас что же, ещё жива? И вы её не выкупили?
– Не могу. Старая графиня упёрлась: «Не продам, – говорит, – ни за какие деньги!». Видать, обиду затаила.
– За что ей на вас обижаться-то?
– Наверное, за мой побег… Или, не знаю – может, за то, что я не загинул в чужих краях, а наоборот, прошёл сквозь все баталии и в атаманы выбился… Бес её знает, старую макитру, но мне от этого не легче. Мать-то жалко: она уже слепенькая совсем, да и ходит-то еле-еле по-над стеночкой… Вот и коплю грошики, всё надеюсь: может, смилостивится-таки графиня, усовестится, эх-хе-хе… 24
24
Атаману Матвееву так и не удалось выкупить мать у Разумовских.