Пушкин в жизни. Спутники Пушкина (сборник)

Вересаев Викентий Викентьевич

Пушкин преподнес Елизавете Николаевне эти стихи без подписи. Она спросила, почему он не подписал своего имени. Пушкин, как будто оскорбленный, воскликнул:

– Так вы находите, что под стихами Пушкина нужна подпись?! Проститесь с этим листком: он недостоин чести быть в вашем альбоме.

И хотел разорвать листок. Елизавета Николаевна кинулась к Пушкину и стала отнимать. Произошла борьба. В конце концов листок остался в руках Елизаветы Николаевны, совершенно измятый, с оторванным углом. Она заставила Пушкина подписаться под стихами, причем для верности держала листок обеими руками. До нас дошел этот измятый и порванный листок с подписью Пушкина, сделанной другими чернилами.

Один из альбомов Елизаветы Николаевны сохранился до настоящего времени. Первоначально это был чистенький альбом с золотым обрезом, украшенный русскими и французскими стихами неизвестных в литературе лиц; но потом он был предоставлен в распоряжение Пушкина, который весь альбом испестрил своими карикатурами, портретами и надписями. И не только сам Пушкин. Альбом представляет форменное поле сражения, на котором Пушкин, с одной стороны, и сестры

Ушаковы – с другой, шутливо пикировались, задирали и высмеивали друг друга. О подтрунивании над Пушкиным по поводу отказа Олениной и ухаживаний его за Гончаровой см. главу об Екатерине Ушаковой. Главным предметом подшучиваний Пушкина над Елизаветой Николаевной были любовь ее к Киселеву и будущая их семейная жизнь. Пушкин неизменно изображал Ушакову уже в чепчике замужней дамы, Киселева – в виде кота (от начальных букв его фамилии – кис-кис), а будущих детей их – в виде котят. На одном рисунке, например, Елизавета Николаевна, в дамском чепчике и в очках (она была близорука), стоит перед пюпитром, собираясь петь, кругом – котята, а на пюпитре сидит влюбленный кот и дирижирует лапкой. Однажды, когда жених и невеста мечтали в присутствии Пушкина о будущей своей жизни, Пушкин нарисовал в альбоме картину ждущей их семейной идиллии: изба, отведенная под квартиру женатого офицера, хозяева, забравшись на полати, глядят оттуда на постояльцев, посреди комнаты люлька с ребенком, отец качает ее, мать стряпает на лавке; около матери сидят, поджав лапки, котята – предзнаменование будущего многочисленного потомства молодых супругов.

Приехав в марте 1830 г. в Москву, Пушкин писал Вяземскому: «Киселев женится на Л. Ушаковой, и Катерина говорит, что они счастливы до гадости». Вскоре Елизавета Николаевна и Киселев поженились.

В упомянутом ушаковском альбоме находится, между прочим, знаменитый «донжуанский список» Пушкина – сделанный им поименный перечень женщин, которых он любил. Об этом списке не раз уже упоминалось в этой книге. Приведем его здесь. Список состоит из двух частей: в первой – шестнадцать имен женщин, которых, по-видимому, Пушкин любил всего сильнее; во второй, более длинной, – имена предметов не столь серьезных увлечений.

Первый список. Наталья I (графиня Нат. Кочубей? крепостная актриса Наталья?), Катерина I (Бакунина), Катерина II (актриса Ек. Сем. Семенова?), N. N. (Мария Раевская?), княгиня Авдотья (Голицина-Ночная), Настасья (?), Катерина III (Раевская-Орлова?), Аглая (Давыдова), Калипсо (Полихрони), Пульхерия (Варфоломей), Амалия (Ризнич), Элиза (графиня Воронцова), Евпраксия (Вульф), Катерина IV (Ушакова), Анна (Оленина), Наталья (Гончарова).

Второй список. Мария, Анна, Софья, Александра, Варвара, Вера, Анна, Анна, Анна, Варвара, Елизавета, Надежда, Аграфена, Любовь, Ольга, Евгения, Александра, Елена. Некоторые из этих имен можно расшифровать с большей или меньшей уверенностью: Аграфена – Закревская, три Анны – Анна Ник. Вульф, Нетти Вульф и А. П. Керн. О других именах возможны только предположения, ряд имен совсем не поддается разгадке.

Сергей Дмитриевич Киселев

(1792–1851)

Брат генерала П. Д. Киселева, впоследствии министра государственных имуществ и графа. Служил в лейб-гвардии егерском полку, в 1821 г. вышел в отставку и жил в Москве. Пушкин находился с ним в приятельских отношениях, они были на «ты», вместе кутили. Дошла коллективная записка Вяземского, Бологовского, Пушкина и Киселева (1828–1829) к Американцу Толстому такого содержания: «Сейчас узнаем, что ты здесь, сделай милость приезжай. Упитые винами, мы жаждем одного: тебя». В 1830 г. Киселев женился на Елизавете Ушаковой. С 1837 г. был московским вице-губернатором, с 1838 г. – председателем московской казенной палаты.

Мария Ивановна Римская-Корсакова

(в середине 60-х годов XVIII в. – 1832)

Рожденная Наумова, вдова камергера. Князь Вяземский пишет: «М. И. Римская-Корсакова должна иметь почетное место в преданиях хлебосольной и гостеприимной Москвы. Она жила открытым домом, давала часто обеды, вечера, разные увеселения; красавицы-дочери ее были душою и прелестью этих собраний. Сама Мария Ивановна была тип московской барыни в хорошем и лучшем значении этого слова. Старый век и новый век слились в ней в разнообразной стройности и придавали личности ее особенное и привлекательное значение». Если таковы были лучшие типы московских барынь, то можно себе представить, каковы были типы худшие. Корсакова была богата: в Рязанской, Тамбовской и Пензенской губерниях у нее были две с половиной тысячи душ крестьян. Жила она, однако, «уж очень размашисто» и вечно была в долгах. В городе про нее говорили: «Должна целому городу, никому не платит, а балы дает да дает». Для себя и для детей своих Корсакова стремилась превратить жизнь в один сплошной увеселительный праздник – в этом были цель и смысл всего ее существования. Одна из дочерей ее писала, перечисляя выезды за неделю: «В субботу танцевали до пяти часов утра у Оболенских, в понедельник до трех – у Голицына, в четверг предстоит костюмированный бал у Рябининой, в субботу – вечер у Оболенских, в воскресенье званы к графу Толстому на завтрак, после которого будут танцы, а вечером в тот же день придется плясать у Ф. Голицына. И так всю зиму без перерыва, и все эти балы так оживлены, что приходится вертеться до изнеможения, а потом полдня лежишь в кровати от усталости». Великие танцевальные труды эти не проходили для участниц даром. «В нынешнем году, – пишет она же, – многие поплатились за танцы. Бедная княжна Шаховская опасно больна. У нас умирает маленькая графиня Бобринская от простуды, схваченной на бале». Вот устроенная самой Марией Ивановной folle journe'e [259] , о которой уже за неделю говорили по всей Москве; завтракали

у Марии Ивановны, затем катались по городу и предместьям, – было тридцать саней, до ста приглашенных, после катанья закусывали у Ф. Голицына, а кончили день балом в Собрании.

259

Безумный день (фр.). – Ред.

Мария Ивановна была женщина очень энергичная; она усиленно старалась пристроить своих дочерей, даже открыто наседала на намеченного жениха с требованием сделать предложение, указывая, что он уже компрометировал ее дочь; напористо наседала и на важных особ, включая самого царя, устраивая карьеры своих сыновей. Была большая сплетница, с очень злым язычком, и умела мстить врагам: проиграв процесс с Меншиковым, она всюду рассказывала, что эти Меншиковы «родились от матери, но не дети своего отца». Нравом была крута. Однажды собралась в театр, а спектакль отменили, потому что директор театра Ф. Ф. Кокошкин уехал за город со своей любовницей-актрисой. Корсакова вызвала к своей карете служащего из театральной конторы, узнала, что спектакль вправду не состоится, и сказала:

– Передайте Федору Федоровичу Кокошкину, что он дурак. Пошел домой!

И, отъезжая, величественно пояснила:

– Я – Мария Ивановна Римская-Корсакова.

Мораль ее ярко сказывается в письмах к любимому сыну Грише: «Надо к службе рвение, если и не в душе его иметь, но показывать: дойдет до ушей всевышнего (т. е. царя), – вот и довольно, на голове понесут». – «У кого дядюшки есть, тем лучше на свете жить: из мерзости вытащат и помогут». – «Не должно ничем пренебрегать; лучше доброе слово не в счет, нежели скажут: гордец. Приласкать человека немного стоит». Была богомольна. Когда возвращалась с бала, не снимая платья, отправлялась в церковь вся разряженная; в перьях и бриллиантах отстаивала утреню и тогда возвращалась домой отдыхать. Дом ее был большой, просторный, в два этажа и в два десятка комнат, с залой, умещавшей в себе маскарады и балы на сотни персон и благотворительные концерты. Фасад дома выходил на Страстную площадь. В недавнее время в доме этом помещалась 7-я мужская гимназия, а теперь – Коммунистический университет трудящихся Востока. По преданию, именно в этом доме разыгрывается действие «Горе от ума». Рассказывают, что однажды на балу у Корсаковой Грибоедов сильно нападал на пристрастие москвичей ко всему французскому. Это вызвало общее изумление и негодование. Все порешили, что Грибоедов сошел с ума. Весть быстро распространилась по городу, многие заезжали к Грибоедову справляться о его здоровье. Грибоедов сказал: «Я же им докажу, что я не сошел с ума». И написал «Горе от ума».

Григорий Александрович Римский-Корсаков

(1792–1852)

Сын предыдущей, приятель Пушкина и Вяземского. Служил в военной службе, участвовал в наполеоновских войнах, сильно кутил и проказил, подвергался часто взысканиям; матери много приходилось за него хлопотать. В 1821 г. он был полковником лейб-гвардии Московского полка в Петербурге. На каком-то балу он расстегнул за ужином мундир. Командир гвардейского корпуса Васильчиков послал сказать ему, что совершенно недопустимо расстегиваться в присутствии начальников и что поэтому он просит его оставить корпус. Корсаков подал в отставку – совсем. Александр I был в это время в Троппау. На представлении Васильчикова об увольнении Корсакова в отставку с мундиром царь положил резолюцию: «Мундира Корсакову не давать, ибо замечено, что оный его беспокоит». Впрочем, расстегнутый мундир был только предлогом; было перлюстрировано какое-то письмо Корсакова «весьма дурного тона», по-видимому, касающееся кары, постигшей Семеновский полк после известной семеновской истории.

Выйдя в отставку, Корсаков проживал преимущественно в Москве, жуировал, был усердным танцором. «Особенно памятна мне одна зима или две, – воспоминает Вяземский, – когда не было бала в Москве, на который не приглашали бы Григ. Ал. Корсакова и меня. После пристал к нам и Пушкин. Знакомые и незнакомые зазывали нас и в Немецкую слободу, и в Замоскворечье. Наш триумвират в отношении к балам отслуживал службу свою, наподобие бригадиров и кавалеров св. Анны, непременных почетных гостей, без коих обойтиться не могла ни одна купеческая свадьба, ни один именинный обед…» Многие годы Корсаков был на виду у московского общества. Все знали его, везде его встречали. Он был одним из первозванных московских львов. Видный собой мужчина, рослый, плечистый, с частым подергиванием плеча, он был на примете везде, куда ни являлся. Умственная физиономия его была также резко очерчена. Он был задорный, ярый спорщик, несколько властолюбивый в обращении и мнениях своих. В Английском клубе часто раздавался его сильный и повелительный голос. Корсаков не прочь был иногда пошалить – в таком, например, роде. Однажды, за обедом в Английском клубе, он заметил, что у его соседа очень крупные икры, не подходившие к его сухой фигуре; Корсакову захотелось проверить, не накладные ли у него икры, нагнулся, как будто что-то поднять, и воткнул в икру вилку. После обеда сосед встал и, ничего не замечая, стал прохаживаться с болтавшейся на икре вилкой. Корсаков позволял себе кое-что и похуже. В своем пензенском имении он, рассердясь, так избил одного татарина, что тот чуть не умер, и соседу его А. А. Тучкову, пользовавшемуся среди татар большой популярностью, еле удалось успокоить сбежавшихся татар. Вяземский, однако, замечает, что Корсаков был замечательный человек по многим нравственным качествам и по благородству характера. Н. А. Тучкова-Огарева, жена поэта Огарева, со своей стороны тоже считает Корсакова одним из самых выдающихся людей по оригинальному складу ума, познаниям, необыкновенной энергии и редкой независимости характера. «Если бы он родился на Западе, – замечает она, – то ему выпала бы на долю одна из самых блестящих ролей в общественной жизни, а у нас в то время не было места таким личностям».