Пусть дерутся другие
Шрифт:
— Усвоил урок?
— Какой из них, господин старший надзиратель? По пребыванию в карцере или рукопашному бою?
— Второй. Ты проиграл, несмотря на все старания. И будешь проигрывать, потому что я так хочу. Потому что никто не может выиграть у государственной машины. Вам попросту нечем выигрывать, а одного умения драться — мало. Нужны возможности, которых вы, оранжевые осужденные, лишены. Соображаешь?
— Да, господин Пай.
Скупость ответа, основанная на тюремном уставе и моём полном несогласии, вызвала у надсмотрщика лёгкое раздражение,
— Ты достойно держался в карцере. Не требовал доктора, не взывал к совести охраны, не сыпал проклятиями. По законам жанра я должен восхититься твоей стойкостью, провести душещипательную беседу с сокровенными признаниями, и возвысить тебя до равного, — тюремщик начал прогуливаться вдоль решётки, взад-вперёд, заложив руки за спину на сержантский манер. — Но этого не будет. Мне не нужны любимчики. Мне нужны покорные. Ответь мне, Маяк, что подвигло тебя драться до последнего? Это иррационально. С каждой разбитой физиономией ты приобретаешь если не врага, то соперника.
Посчитав данный этап беседы законченным, он остановился, вопросительно выгнул бровь в ожидании пояснений. Я признался, не видя смысла юлить:
— У меня срок по верхней планке, господин старший надзиратель. Хочу внутренне перенастроиться, принять будущее. Пока получается плохо. А драка — она помогает выпустить раздражение. Только и всего. Ну и чмом становиться как-то... претит.
— Не можешь сдаться?
— Да, господин старший надзиратель. Не могу.
— Похвально, — Пай понял, о чём я пытаюсь сказать. — И опрометчиво. Тебе не победить систему. Она крепче всех нас, вместе взятых. Рано или поздно сломаешься.
— Возможно.
— Я тебя услышал. Настроен барахтаться до упора. Что же... ускорим процесс. Думаю, небольшой вводной будет достаточно. Тюрьма № 4 расположена вдали от всего, так что о побеге и не мечтай. Не дойдёшь. Подохнешь в дороге. Мы, сотрудники администрации, несём службу вахтами. Приезжаем на автобусе, уезжаем на автобусе. Вместе, потому что личный транспорт запрещён. Все тюремные автомобили имеют защищённый запуск и контролируются со спутника. При попытке захвата они остановятся. Пока доступно?
— Да, господин старший надзиратель.
— В случае бунта срабатывают протоколы защиты. Кое-что ты на себе уже испытал, но это так, считай, по затылку мама погладила. Выходы блокируются, активируется система подавления, прибывает спецназ. Зачинщики получают пожизненное, участники — на рассмотрение суда. Сколько — не скажу. С момента постройки тюрьмы, а это более семидесяти лет назад, ничего подобного не происходило. Гасилось на корню раньше, чем некоторые отчаянные парни осмеливались открыто протестовать против существующих порядков. Уяснил?
— Да, господин старший надзиратель.
Продолжил Пай не сразу. Он скептически усмехался, будто искал во мне что-то эмоциональное, бунтарское, сродни плохо скрываемой непокорности. Искал, и не находил, вынужденно пересматривая какие-то свои выводы о личности осужденного 2024А.
— Теперь
— Рассказал, господин старший надзиратель.
— Это чистая правда. Для перевода в те благословенные края требуется три рапорта о вопиющем нарушении режима содержания. Станешь портить мне нервы — я их напишу. Сразу, — он выделил эти слова. — Три. В каждом упомяну попытку нападения на сотрудника тюрьмы — это по умолчанию лишает тебя возможности подавать любые кассационные прошения. Понятно?
Я медленно кивнул, позабыв дежурно «господинкнуть». Многовато у него власти. Или заливает? Ладно, разберусь, у оранжевых выясню. Те точно в курсе.
Тюремщик, удостоверившись, что сказанное дошло до адресата, буднично продолжил:
— И ничего мне за такой подлог не будет. А потом ещё раз ничего не будет. Я — неприкасаемый.
***
Он ещё долго распинался о пользе покорности для здоровья, приводил весьма здравые аргументы в защиту постулата о «непротивлении судьбе», вскользь упоминал о том, что с детства обожает ММА и что способен расправиться с любым желающим, а то и с двумя, зачем-то прошёлся по моей технике рукопашного боя, обозвав её «бессвязным говном, собранным из абсолютно разных методик».
Похоже, Пай действительно любил кулачный спорт. Критикуя вчерашние схватки, он оживлялся, впадал в разбор нюансов, но тут же сам себя одёргивал, возвращался к наставлениям по поведению, регулярно пугая карцером.
И ничего о новом осуждённом не понимал.
Карцер меня не сломил, а наоборот, помог своей жёсткостью, жарой и жаждой. Сработал как внезапный карантин для уставшего от всего человека, обременённого ворохом моральных проблем, скопившихся из-за вечной занятости. Бежал, бежал, и вдруг затяжной привал. Вся жизненная спешка, как-то сама собой, осталась в стороне, давая возможность найти давно откладываемые решения.
Я — как этот счастливчик. Сумел воспользоваться подарком и добиться того, чего так не хватало — одиночества. Но не обычного, когда один, без людей вокруг, а внутреннего, во сто крат более сильного и умиротворяющего. Способного дать полное осознание всех проблем и по-настоящему покопаться в себе, отбросив шелуху из навязанных обществом понятий.
Кто я, что я, чего хочу... Из подсознания невольно всплыл туманный фрагмент допроса, когда я, дурной от химии и слюнявый, бубнил про папу, маму, ананасы.
Не то. Самообман. Искренний, возведённый в степень непреложной истины, самообман. Карцер в этом помог разобраться, хорошенько вскипятив прикрытые рубахой мозги.
Я выйду отсюда, или сдохну. Но пятнадцать лет ждать не смогу, физически не смогу.
Папа, мама, Псих — да, они важны и занимают в душе каждый своё, важное место. Ради них можно пойти на многое, включая смерть. Но их рядом нет, поэтому откровенность признания никого не обидит. Все бы меня поняли правильно.
Больше всего я обожаю свободу.