Пусть умирают дураки
Шрифт:
После паузы он добавил:
— Наихудшая поэтическая строка, знаете какая? Браунинг.
Любезный друг мой, старость не беда! Еще настанут наши лучшие года…
Я слонялся неподалеку и слушал. То, что говорил Осано, казалось мне, большей частью, полной ахинеей.
Взгляды на писательство у нас были совершенно разные. Разговоры о литературе я терпеть не мог, хотя и читал всех критиков и покупал критические обзоры.
Быть творцом, художником — действительно, что это значит? Это не повышенная чувствительность. Не интеллект. Не страдания. Не экстаз. Все это полная ерунда.
На самом деле ты, словно взломщик сейфов, возился с диском, прислушиваясь, пока не раздастся характерный щелчок и кулачки не станут на место. И вот, через пару лет, дверца могла и открыться, и ты начинал писать. Но самое ужасное во всем этом было то, что в сейфе могло не оказаться ничего ценного.
Просто дьявольски тяжелая работа, и это сидит в тебе, и никуда от этого не деться. Ты не можешь спать по ночам. Куда-то исчезает вся твоя уверенность в общении с людьми, и с внешним миром. В каждодневной жизни ты превращаешься в труса, в симулянта. Ты избегаешь всякой ответственности в своей эмоциональной жизни, но в конце концов, это единственное, что ты можешь сделать. И может быть, как раз из-за этого, я даже гордился всем этим хламом, который я писал для дешевых журналов и книжных обзоров. Я обладал мастерством, в конце концов владел ремеслом. А не был всего лишь каким-то паршивым вонючим художником.
Осано этого никогда не понимал. Он всегда старался быть человеком искусства и выдавал произведения искусства или почти искусство. Точно так же, как годы спустя он не понимал, что такое Голливуд, что кинобизнес еще очень молод, все равно как ребенок, еще не умеющий проситься на горшок, и которого поэтому нельзя винить за то, что он гадит куда попало.
— Осано, — сказала одна из женщин. — У вас такой богатый опыт связей с женщинами. В чем секрет вашего успеха?
Все засмеялись, включая Осано. Он стал мне еще больше нравиться — у парня пять бывших жен, и он еще способен смеяться.
— Прежде, чем они начинают жить со мной, я говорю им, что все должно быть на сто процентов так, как я хочу, и на ноль процентов так, как они хотят. Они понимают свое положение и соглашаются. Я им всегда говорю, что если их больше не устраивает такое положение вещей, то пусть сразу же уходят. Никаких споров, никаких объяснений, никаких переговоров, просто берут и уходят. И вот я не понимаю этого: когда переезжают ко мне, они говорят «да», а затем нарушают правила. Они пытаются урвать себе десять процентов права голоса. Но когда они этого не получают, то начинают борьбу.
— Просто восхитительное предложение, — заметила другая женщина. — И что же они получают взамен?
Осано огляделся по сторонам и абсолютно невозмутимо произнес:
— Хорошую палку.
Некоторые из женщин неодобрительно зароптали.
Приняв решение пойти к нему работать, я пошел и перечитал все, что он написал. Раньше его вещи были просто превосходны, богаты острыми, точными сценами, врезающимися в память. Выбор персонажей и фабула делали роман логически единым целым. И было много интересных мыслей. Более поздние его книги становились глубже, содержательнее, а язык их более помпезным. Он был словно важная птица, со всеми наградами на груди. Но все его романы привлекали внимание критиков, давали им много материала для работы, для интерпретации, для обсуждения, для препарирования. Хотя мне три его последние книги показались дрянью. Критикам — нет.
Я начал новую жизнь. Каждый день я ехал в Нью-Йорк и работал с одиннадцати утра до конца рабочего дня. Помещения, где находились офисы, были огромными, в том же здании, что и газета, распространявшая наше литературное приложение Ритм работы показался мне лихорадочным — книги приходили буквально тысячами каждый месяц, а места у нас хватало лишь для шестидесяти рецензий в неделю. Но все книги требовалось хотя бы бегло просмотреть. На работе Осано относился ко всем пишущим для него с искренней доброжелательностью. Он всегда спрашивал о моей книге и вызвался перед публикацией прочитать ее, сделать какие-нибудь редакторские замечания, но гордость не позволяла мне показать ему книгу. Несмотря на его славу и на отсутствие у меня таковой, я все же считал себя лучшим романистом, чем он.
После долгих вечеров составления списков об очередности рецензирования книг и о том, кому это делать, Осано доставал из стола бутылку виски, делал глоток, и читал мне длинные лекции о литературе, о жизни писателя, об издателях, о женщинах и вообще о чем угодно, что в этот конкретный момент одолевало его. Вот уже пять лет он работал над новым романом, который, он считал, принесет ему Нобелевскую премию. За эту книгу он получил огромный аванс, и издатель уже начинал нервничать и теребить его. Осано это просто выводило из себя.
— Этот мудак, он посоветовал мне почитать классиков для вдохновения. Этот невежественный ублюдок. Ты пытался когда-нибудь читать классиков по второму разу? Боже мой, все эти старые пиздуны типа Харди, Толстого, Голсуорси — они же просто невыносимы. Им сорок страниц надо, чтобы описать, как кто-то где-то пернул. А знаешь, чем они берут? Они гипнотизируют читателя. Просто берут его за яйца. Представь, ни ТВ, ни радио, ни кино. Ни путешествий, если, конечно, ты не хочешь иметь после этих дилижансов распухшую жопу, подпрыгивая на каждой кочке. В Англии даже палку поставить толком нельзя было. Может быть, поэтому во Франции писатели были более дисциплинированными. Французы-то хотя бы трахались, не то что эти мудаки в своей викторианской Англии. Теперь скажи мне, какого хрена парень, у которого есть телевизор и дом на берегу моря, будет читать Пруста?
Читать Пруста я никогда не мог, поэтому я кивнул. Но читал всех остальных, и мне ни телевизор, ни дом на берегу не смогли бы их заменить.
Осано продолжал:
— Возьмем «Анну Каренину», они называют это шедевром. Это же параша. Образованный парень из высшего общества снизошел до женщины. Он никогда тебе не показывает, что эта баба на самом деле чувствует или думает. Просто дает нам стандартный взгляд на вещи, характерный для того времени и места. А потом он на протяжении трехсот страниц рассказывает, как нужно вести фермерское хозяйство в России. Он это всовывает туда, как будто кому-то это жутко интересно. А кому, скажи, есть дело до этого хера Вронского с его душой? Бог ты мой, даже не знаю, кто хуже — русские или англичане. А этот гондон Диккенс или Троллоп, для них же пятьсот страниц написать, плевое дело. Они садились писать, когда им хотелось отдохнуть после работы в саду. Французы хотя бы писали коротко. А как тебе этот мудила Бальзак? Бросаю вызов! Любому, кто сможет сегодня его прочесть!
Он глотнул виски и вздохнул.
— Никто из них не умел пользоваться языком. Никто, кроме Флобера, но он не настолько велик. Да и американцы не намного лучше. Драйзер, бля, даже не в курсе, что обозначают слова. Он безграмотен, я тебе точно говорю. Это вонючий абориген, бля. Еще девятьсот страниц занудства. Никого из них сегодня не издали бы, а если бы издали, критики сожрали бы их вместе с дерьмом. Но ведь эти парни прославились! Никакой конкуренции…
Он помолчал и вздохнул с грустью.