Пустая гора. Сказание о Счастливой деревне
Шрифт:
Гэла тоже ел по соседям. Иногда, прошатавшись до полудня ничего не евши, он шёл туда, к Сандан, и ел вместе с семьёй Эньбо. Эсицзян, мать Эньбо, ставила им деревянный поднос, две пиалы пустого чая, кусок лепёшки и две или три печёные картофелины; не богато, да и не слишком-то много, но всё же достаточно, чтобы им двоим продержаться до вечера, когда солнце опустится за горы и они уйдут домой на ужин.
Но в этот год в доме Эньбо появилась новая хозяйка. На красивом лице новой хозяйки часто появлялось неприятное выражение при виде этих незваных гостей, и Сандан больше не ходила во двор Эньбо.
Однажды
– Детка, как ты, как твоя мама, всё хорошо?
Гэла не ответил; в Счастливой деревне не могло быть чего-то особенно хорошего для него и матери, он и не особенно понимал эти так называемые «хорошо» и «не хорошо». Одни говорят, что теперь не так, раньше было лучше, другие говорят, что жизнь стала по сравнению с прежней лучше – и намного. Партии за то, что жизнь хорошая, и за то, что жизнь плохая, разделились; те, кто говорил, что жизнь хорошая, тех сверху поддерживали, и они всегда брали верх. Но Гэла в этом тоже ничего не понимал.
Эсицзян через изгородь сказала:
– Ты погоди…
Потом она, спотыкаясь, нетвёрдыми шагами сходила в дом, вернулась, вложила ему в руку кусок холодной варёной говядины с налипшим студнем. Движения у неё и взгляд были совсем старческие, немощные.
Раньше бы Гэла, как всегда, сразу вцепился зубами в мясо, но теперь он только посмотрел на Эсицзян неподвижными глазами. Эсицзян раскрыла рот с неизвестно когда выпавшими передними зубами, улыбнулась и сказала:
– Смотришь, что я постарела?
Только тогда Гэла откусил полный рот мяса.
– Я же бабушка, разве бабушки могут быть не старыми? – обречённо и вместе с тем довольно улыбнулась Эсицзян.
Этот кусок Гэла откусил слишком большой, такой, что не мог прожевать, но он выпучил глаза, вытянул шею с выступившими венами, напрягся и целиком проглотил-таки жёсткое мясо, застревавшее в горле.
Словно за одну ночь Эсицзян превратилась из крепкой здоровой женщины в старуху.
В Счастливой деревне это было дело обычное. Крепкие, нестарые мужчины и женщины из-за чего-нибудь вдруг превращались в стариков и в старух. Старики потягивали свои едкие трубки, раз за разом сплёвывая в угол. Здоровые бойкие женщины с прямой спиной вмиг скрючивались, острый ясный взгляд становился мутным и тусклым. Поколение за поколением люди в Счастливой деревне, пожалуй, что все так старели. Сейчас, посмотрев на Эсицзян, ребёнок впервые это понял и содрогнулся.
Но всё внимание очень скоро переключилось на большой кусок варёной говядины в его руках. Мясо сварили ещё вчера, сверху на нём был кое-где прозрачный студень из застывшего густого бульона. Гэла шёл домой и по дороге обсасывал этот студень. Мясное желе во рту растворялось и оставляло вкус счастья, вкус густого говяжьего бульона с ароматными приправами.
Только из-за этих кусочков студня Гэла не съел всё мясо по дороге. Его матери тоже досталось немного этого счастья.
3
Большой кусок варёного мяса и воспоминания о последовавшем счастье подталкивали Гэлу каждый день несколько раз проходить мимо этой изгороди и двора за ней. Наконец настал день, и Эсицзян появилась на дворе.
Она тихо сидела на жёлто-золотой соломе, держа на руках младенца. Старуха раскачивалась, превратив себя в колышущуюся колыбель, в колыбели был этот бесконечно счастливый младенец.
Старуха подняла голову, наконец её глаза оторвались от ребёнка и остановились на Гэле. Гэла изобразил приятную улыбку, но взгляд старухи ушёл, она снова глядела на младенца. Она вытащила из-за пазухи комок топлёного масла, отцепила ногтями от него кусочек, положила в рот, растопила, стала потихоньку намазывать ребёнку лоб. Она смазывала лоб младенца маслом и бормотала нараспев, с бесконечной жалостью и любовью: «М-м… м-м… цэ-цэ… хэ… хэ-хэ…»
Гэла открыл калитку во двор и вошёл, приблизился. Старуха продолжала напевать себе под нос.
Взгляд Гэлы остановился на куске топлёного масла, который она положила рядом с собой. Масло таяло на солнце, под ним на соломе было маленькое влажное пятно, от пропитавшейся маслом соломы шёл восхитительный аромат.
Гэла протянул руку очень быстро, и когда старуха снова собиралась отщипнуть масла, он уже этот кусок провертел во рту много раз, а потом, вытянув шею, шумно проглотил.
Старуха, когда тянулась за маслом, только руку протянула, а взгляд был по-прежнему на сияющем масляным блеском лобике, на личике крутившего глазами младенца.
Старуха сказала сама себе: «Странно, масла нет».
В это время Гэла уже, пригнувшись, был с другой стороны изгороди.
Гэла, не выдержав, с ещё полным топлёным маслом ртом, засмеялся гогочущим смехом. Старуха была глуховата, не расслышала детского смеха. Но он испугал сидевшую на изгороди ворону. Ворона каркнула и, шумно захлопав крыльями, улетела. Старуха сказала младенцу: «М-м… Это ворона масло украла…»
Когда Гэла снова вошёл во двор, старуха сказала Гэле:
– Ворона украла топлёное масло…
Старуха ещё сказала:
– Подойди, посмотри на нашего Зайчика…
Гэла протянул руку, только коснулся пальцем лобика младенца, только что намазанного топлёным маслом, и тут же быстро отдёрнул руку, словно обжёгшись.
Он никогда раньше не касался ничего такого гладкого и нежного. Жизнь груба, но кое-где в ней есть такие невообразимо нежные вещи, что этот трёхлетний ребёнок, руки которого уже привыкли касаться грубого, испугался и вздрогнул от этого незнакомого ощущения.
Старуха засмеялась, потянула Гэлу за палец и вложила палец в ручку младенца; гладкая, нежная ручка крепко ухватила этот палец. Гэла не знал, что такое ручка младенца, не знал, как крепко она сжимает, какая она тёплая. Ему была непривычна такая мягкость и тепло. Он с силой выдернул свой палец.
Младенец заплакал. Он плакал, будто жалобно мяукал котёнок.
– Скорей дай ему руку, смотри как наш Зайчик любит тебя!
Гэла был дикий ребёнок, не выдержал, что его так любят, и убежал, как улетает струйка дыма.
Этой зимой, а потом ещё пришедшей за ней следом весной, летом и осенью он больше не входил в этот двор.
Когда он в следующий раз пришёл сюда, был уже конец следующей зимы. Потом ещё прошла зима, Гэла стал старше ещё на один год.
Как и раньше, проходя мимо дома Эньбо, Гэла смотрел на двор и невольно ускорял шаги. Это хорошо, говорил он себе, что старой бабушки нет на дворе, и только начавшего ходить, спотыкаясь и падая, Зайца тоже нет.