Шрифт:
1
Гроза надвигалась на город с самого утра. Но по разным причинам задерживалась на неопределенное время. Откладывалась сначала на час, потом еще на несколько. То ли метеорологические службы были не в состоянии высчитать скорость перемещающегося ненастья, то ли компьютерные программы, наблюдавшие при помощи спутников за движением туч и облаков и оповещавшие о своих наблюдениях население, были пока что недостаточно совершенны, но факт оставался фактом – ливень опаздывал. И все равно в городе не было ни одного человека, который выразил бы сомнение в том, что хляби разверзнутся в самое ближайшее время. После трех недель выжигающей жары по-другому и быть не могло, в воздухе парило, одежда прилипала к телу, влажному от пота.
Хотя гроза еще не достигла пределов города, люди говорили о ней как о свершившемся факте, обсуждали ее в метро и троллейбусах, в очереди на кассе и за столиками в кафе. «Мой айфон показывает вероятность дождя 90 процентов начиная с 18:00», – говорил парень девушке, рука которой казалась фарфоровым креплением для чашечки с кофе. Было без четверти шесть, и он напряженно всматривался то в бледное небо над крышами домов, то в циферблат своих часов, подобранных в цвет к костюму, не понимая, что происходит и в чем причина очевидного сбоя и несоответствия.
Парень с айфоном и девушка с фарфоровыми руками были единственными, кто сидел на открытой террасе, остальные предпочитали занять столик внутри, в полумраке, прохладу которого обеспечивали кондиционеры, потому что на террасах, ютившихся на лишенных зелени тротуарах, воздух оставался тяжелым и влажным, не спасал даже ветерок, временами долетавший с залива. Старики со щелчком открывали баночки с валидолом, жаловались на сердце; по улицам, включив сирены и мигалки, пролетали машины «скорой помощи». Молодежь раздевалась, насколько позволяла стеснительность, и парни все как один надевали солнцезащитные очки, чтобы спрятать взгляды, скользящие по женским округлостям и впадинкам. На стеклах охлажденных бокалов блестели капельки воды, быстро прогревавшиеся как морская вода на мелководье, вдоль берега, там, где она покрывает щиколотки, но еще не доходит до колен, и где можно лежать на спине и смотреть в застирано-голубого, выцветшего цвета небо, если не боишься соленой пелены в глазах, когда мелкой волне все-таки удается захлестнуть лицо, ласково, как будто умывая с утра маленького ребенка.
– Скорее бы, – раздалось чье-то кряхтение. – Совсем мочи нет. Уже вторую неделю сушит.
– Да если бы вторую, третью, – поправил женский голос, в котором было что-то от цветной капусты, безвкусное и бесцветное, – прямо висит в воздухе. Огурцы все скукожились: одна шкурка и горечь. Подумать только – у меня горькие огурцы! А я хотела закатать дочке несколько банок малосольных.
– Никуда не денется, – успокаивал ее кряхтящий голос, – в новостях говорили, должно прорвать. Что-то там идет, циклон какой-то или антициклон, кто их там разберет.
При слове «прорвать» Македонов живо представил себе рваные клочья влажного воздуха, тучи были только бахромой, а сами прорехи уходили высоко в космос, в звездные бездны.
Кафе осталось позади, голоса удалялись, смешиваясь с шумом улицы, с десятками тысяч разнообразных звуков, превратившихся в единый городской гул, как разные цвета, смешавшись, превращаются в белый. Когда-то давно ему рассказал об этом отец, когда они плыли на каком-то катере и стояли на корме, завороженные пенным следом, который катер оставлял после себя, вспарывая ножами винтов плоть моря. «Знаешь, почему след белый?» – спросил отец. Македонов покачал головой. Наверное, потому, что вода внутри белая, и когда ее выворачивают наизнанку, эта белизна становится заметна. И был потрясен рассказом о том, что вода была вовсе не белой, а разноцветной, в ее брызгах в солнечном свете смешивались синий, и фиолетовый, и зеленый, и желтый.
– И красный? – спросил Антон папу.
– И красный, и оранжевый. Все цвета спектра.
– А что такое спектр? – спросил Македонов.
– Спектр… Это… Это радуга, – объяснил папа.
– Тогда почему я не вижу ни красного, ни оранжевого? – удивился Антон.
– Вернемся домой, я тебе покажу, – пообещал папа.
Дома он смастерил из картона и зубочистки волчок, наклеил на него бумагу, которую раскрасил разными цветами, раскрутил волчок, и – Антон даже рот открыл от удивления, потому что волчок был почти белым. Пока крутился. Потом остановился и снова стал разноцветным.
– Мы не всегда видим то, что есть на самом деле, – сказал папа.
– Значит, звезды не белые, а небо между ними – не черное? – спросил Антон.
– Это уж как минимум, – сказал папа и о чем-то задумался, продолжая крутить волчок еще долго после того, как Антону это наскучило, и он убежал в свою комнату.
Теперь Македонов вспомнил про тот случай, внезапно подумав, что со звуками, наверное, тоже так. Они сливаются в какой-то один общий гул, в котором мы не слышим пения китов и писка летучих мышей, даже гудки кораблей, отходящих в порту от пристани, не долетают до нас, потому что волчок вертится безостановочно.
Потом наступил вечер, зажглись уличные фонари, хозяева и хозяйки поспешно прогуляли своих собак и увели их домой мыть лапы, не дав даже толком обнюхаться, некоторые магазины успели закрыться, но многие еще напоминали взведенный капкан с приманкой для неосторожного клиента, детские телеканалы переходили в режим убеждения детей укладываться спать, хотя белые ночи этому не способствовали, а гроза все медлила, приближаясь неспешно, как змея, наметившая свою добычу, но не полагавшаяся вполне на скорость броска, или, скорее, она, как прайд львов, оглашая ревом окрестности, загоняла случайные жертвы в необходимую ей зону, в которой по несчастливому стечению обстоятельств находился и Македонов. Или просто Мак, как звали его близкие друзья, иногда саркастически интересовавшиеся, почему родители не назвали его Сашей, раз уж все равно так вышло с фамилией. Мама рассказывала, что бабушка как раз и настаивала на таком варианте, но они с папой не рискнули.
Македонов только что открыл бутылку купленного со скидкой немецкого пива «Пауланер» и присел на летнюю траву, привалившись спиной к стволу чудом сохранившегося в городе тополя. Какое-то время назад тополя активно уничтожали, защищая права астматиков и аллергиков, деревья-убийцы спиливались по всему городу. Спиленные стволы и ветки долгое время гнили под дождем и снегом, но постепенно исчезли практически без следа. Антон, прильнув к чудом выжившему тополю, даже не подумал, что это тополь, для него это было просто дерево, одно из многих, безымянных, форма листьев которых ему ни о чем не напоминала, потому что он способен был отличить только клен от березы, и то только благодаря хоккею – на флаге канадской сборной был изображен кленовый лист, а березу Македонов отличал по стволу, грязно-белому и в то же время соблазнительному своей растрепанной кроной, в ней чувствовалась какая-то женская близость или доступность, нет, все-таки близость, так точнее, потому что она была скорее сестрой, чем любовницей, эта береза, немного беспутной и безалаберной сестрой.
И в этот момент, когда он сделал первый глоток пенной, как вода за кормой катера, жидкости, прикрывшись листвой дерева, которое не успели линчевать, промежуток времени между вспышками молний и раскатами грома сократился до пары секунд, и гроза обрушилась на Македонова, на тополь, на микрорайон и район, на весь город и его окраины, и в ту же самую секунду, практически одновременно с хлынувшими на землю струями, он почувствовал, как в нагрудном кармане завибрировало его сердце, так ему показалось в первое мгновение – что это сердце забилось в особом режиме, незнакомом и поэтому пугающем, на самом же деле звонил сотовый, точнее звонил кто-то другой, а сотовый трепыхался, как брошенная на дно лодки рыба, пытаясь своими судорогами привлечь внимание Антона.