Пустой дом и другие рассказы
Шрифт:
Тени разбежались во все стороны перед ярким светом, и его тетя наклонилась и нащупала портсигар с драгоценной свечой. Затем они обнаружили, что свеча вовсе не была задута; она была раздавлена. Фитиль был вдавлен в воск, который был расплющен, как будто каким-то гладким, тяжелым инструментом.
Как его спутница так быстро преодолела свой ужас, Шортхаус так толком и не понял, но его восхищение ее самообладанием возросло в десять раз и в то же время подпитывало его собственное угасающее пламя – за что он был, несомненно, благодарен. Столь же необъяснимым для него было свидетельство физической силы, свидетелями которого они только что стали. Он
Поэтому, стараясь как можно меньше размышлять, он просто снова зажег свечу и поднялся на следующий этаж. Рука в его руке дрожала, это правда, и его собственная поступь часто была неуверенной, но они продолжали идти, и после тщательного обыска, ничего не обнаружившего, они поднялись по последнему лестничному пролету на самый верхний этаж.
Здесь они нашли идеальное гнездышко из маленьких комнат для прислуги, со сломанными предметами мебели, грязными стульями с тростниковым дном, комодами, треснувшими зеркалами и ветхими кроватями. В комнатах были низкие наклонные потолки, уже завешанные кое-где паутиной, маленькие окна и плохо оштукатуренные стены – удручающий и унылый вид, который они были рады оставить позади.
Пробило полночь, когда они вошли в маленькую комнату на третьем этаже, недалеко от верха лестницы, и устроились поудобнее на оставшуюся часть своего приключения. Там было абсолютно пусто, и, как говорили, это была комната, которая тогда использовалась как шкаф для одежды, в которую разъяренный жених загнал свою жертву и, в конце концов, поймал ее. Снаружи, за узкой лестничной площадкой, начиналась лестница, ведущая на этаж выше, к помещениям для прислуги, где они только что провели обыск.
Несмотря на ночную прохладу, в воздухе этой комнаты было что-то такое, что взывало к открытому окну. Но было нечто большее, чем это. Шортхаус мог бы описать это только тем, что здесь он чувствовал себя менее хозяином себе, чем в любой другой части дома. Было что-то, что действовало прямо на нервы, утомляя решимость, ослабляя волю. Он осознал этот результат еще до того, как пробыл в комнате пять минут, и именно за то короткое время, что они пробыли там, он испытал полное истощение своих жизненных сил, что для него самого было главным ужасом всего пережитого.
Они поставили свечу на пол шкафа, оставив дверцу на несколько дюймов приоткрытой, чтобы не было яркого света, который мог бы смутить глаза, и тени, которые могли бы перемещаться по стенам и потолку. Затем они расстелили плащ на полу и сели ждать, прислонившись спинами к стене.
Шортхаус находился в двух футах от двери на лестничную площадку; с его позиции открывался хороший вид на главную лестницу, ведущую вниз, в темноту, а также на начало лестницы для прислуги, ведущей на этаж выше; тяжелая палка лежала рядом с ним в пределах легкой досягаемости.
Луна теперь стояла высоко над домом. Через открытое окно они могли видеть успокаивающие звезды, похожие на дружелюбные глаза, наблюдающие в небе. Один за другим городские часы пробили полночь, и когда звуки стихли, глубокая тишина безветренной ночи снова воцарилась над всем. Только шум моря, далекий и мрачный, наполнял воздух глухим ропотом.
Внутри дома воцарилась ужасная тишина; ужасная, подумал он, потому что в любую минуту ее могли нарушить звуки, предвещающие ужас. Напряжение ожидания все сильнее действовало на нервы; они разговаривали шепотом, если вообще разговаривали, потому что их голоса вслух звучали странно и неестественно. Холод, не совсем из-за ночного воздуха, проник в комнату и заставил их замерзнуть. Воздействия, направленные против них, какими бы они ни были, постепенно лишали их уверенности в себе и способности к решительным действиям; их силы были на исходе, и возможность настоящего страха приобрела новое и ужасное значение. Он начал бояться за пожилую женщину рядом с ним, чья отвага вряд ли могла спасти ее до определенной степени.
Он слышал, как кровь поет в его венах. Иногда шум казался таким громким, что ему казалось, будто это мешает ему как следует расслышать некоторые другие звуки, которые начинали очень слабо проявляться в глубине дома. Каждый раз, когда он сосредоточивал свое внимание на этих звуках, они мгновенно прекращались. Они, конечно, не подошли ближе. И все же он не мог избавиться от мысли, что где-то в нижних частях дома происходит какое-то движение. Этаж гостиной, где двери были так странно закрыты, казался слишком близким; звуки были еще дальше. Он подумал о большой кухне со снующими черными жуками и об унылой маленькой судомойне; но, так или иначе, они, казалось, тоже не оттуда. Конечно, они не были снаружи дома!
Затем, внезапно, истина вспыхнула в его сознании, и на мгновение ему показалось, что его кровь перестала течь и превратилась в лед.
Звуки раздавались вовсе не внизу; они были наверху – наверху, где-то среди этих ужасных мрачных комнатушек для прислуги с их сломанной мебелью, низкими потолками и узкими окнами – наверху, где жертву впервые потревожили и преследовали до смерти.
И в тот момент, когда он обнаружил, где находятся звуки, он начал слышать их более отчетливо. Это был звук шагов, крадущихся по коридору над головой, входящих и выходящих из комнат, мимо мебели.
Он быстро повернулся, чтобы украдкой взглянуть на неподвижную фигуру, сидящую рядом с ним, чтобы понять, разделяет ли она его открытие. Слабый свет свечи, проникавший сквозь щель в дверце шкафа, ярко выделял ее резко очерченное лицо на фоне белой стены. Но было что-то еще, что заставило его затаить дыхание и снова уставиться на нее. Что-то необыкновенное появилось в ее лице и, казалось, растеклось по ее чертам, как маска; это разгладило глубокие морщины и немного подтянуло кожу повсюду, так что морщины исчезли; это придавало лицу – за единственным исключением старых глаз – вид юности и почти детства.
Он уставился на нее в безмолвном изумлении – изумлении, которое было опасно близко к ужасу. Это действительно было лицо его тети, но это было ее лицо сорокалетней давности, пустое невинное лицо девушки. Он слышал истории о том странном эффекте ужаса, который мог стереть с человеческого лица все другие эмоции, стирая все предыдущие выражения, но он никогда не думал, что это может быть правдой в буквальном смысле или может означать что-то настолько ужасное, как то, что он сейчас видел. Ибо ужасный отпечаток всепоглощающего страха был ясно написан на этом совершенно пустом девичьем лице рядом с ним; и когда, почувствовав его пристальный взгляд, она повернулась, чтобы посмотреть на него, он инстинктивно крепко зажмурился, чтобы не видеть этого зрелища.