Пустыня в цвету
Шрифт:
– Все бывает! Но ведь он вернулся в Англию. Флер видела его сегодня в церкви. Я его спрошу.
– На вашем месте я бы этого не делала, – сказала Джин. – Если это правда, он сам вам расскажет, если нет – зачем его зря огорчать?
Ах вот что! Они говорят об Уилфриде. Но как узнать, что они говорят, не показывая при этом своего интереса? И она сразу же подумала: «Даже если бы я могла что-нибудь узнать, я бы не стала спрашивать. Все, что его касается, должен мне сказать он сам. Я ничего не желаю слушать от других». Однако она встревожилась, ибо чутье и раньше подсказывало
Этой светской пытке, казалось, не будет конца; но вот невеста уехала, и Динни опустилась в кресло в дядином кабинете – единственной комнате, где не было следов нашествия гостей. Отец и мать отправились домой в Кондафорд, недоумевая, почему она не едет с ними. Оставаться в Лондоне, когда дома расцвели тюльпаны, распускается сирень и с каждым днем наливаются почки яблонь, – это было так непохоже на Динни. Но мысль, что она не будет видеть Уилфрида, причиняла ей почти физическую боль.
«Да, кажется, я заболела всерьез, – подумала Динни. – Вот уж не подозревала, что я на это способна. Что же теперь со мной будет?»
Она откинула голову на спинку кресла и закрыла глаза, но голос дяди заставил ее очнуться.
– А, это ты, Динни! До чего же приятно тебя видеть после этих полчищ мидийцев. Парад мандаринов во всем их блеске. Ты знаешь из них хотя бы четверть? Зачем только люди ходят на свадьбы? Сочетаться браком надо либо в мэрии, либо на травке, при свете звезд, все остальное – непристойность! Бедная тетя легла спать. Да, магометанство имеет свои преимущества, вот только и у них завелась мода ограничивать себя одной женой, да и та больше не ходит в чадре. Кстати, поговаривают, будто молодой Дезерт стал мусульманином. Он тебе ничего не говорил?
Динни с изумлением подняла голову.
– Я знал на Востоке только двоих, кто на это пошел, но оба были французы и мечтали завести гарем.
– Ну, для гарема достаточно иметь деньги.
– Динни, откуда такой цинизм? Мужчины любят, чтобы их прихоти были освящены церковью. Но вряд ли у Дезерта были такие побуждения, – он, если мне не изменяет память, человек разборчивый.
– А разве так уж важно, какая у человека вера? Важно, чтобы люди не мешали друг другу жить.
– Да, но взгляды мусульман на права женщины довольно первобытны. Если жена неверна, мужу ничего не стоит заживо ее замуровать. Когда я был в Маракете, там был один шейх… зверь, а не человек.
Динни зябко повела плечами.
– С незапамятных времен самые чудовищные злодеяния на земле творила религия. Интересно, для чего Дезерт принял мусульманство – неужели для того, чтобы попасть в Мекку? Не думаю, чтобы он верил во что бы то ни было. Однако почем знать, – семейка у них диковатая.
А Динни в это время думала:
«Не могу и не буду о нем судачить!»
– А много ли людей в наши дни на самом деле религиозны?
– В северных странах? Трудно сказать. У нас – не больше десяти – пятнадцати процентов взрослых. Во Франции, и вообще на юге, где есть крестьянство, – гораздо больше, по крайней мере там они делают вид, что верят в бога.
– Ну, а из тех, кто сегодня был здесь?
– Большинство из них возмутилось бы, если бы им сказали, что они плохие христиане, и большинство из них возмутилось бы еще больше, предложи им раздать половину имущества бедным, а это доказывает, что они всего-навсего благодушные фарисеи или саддукеи, не помню толком, кто именно.
– А ты сам христианин?
– Нет, дорогая, на худой конец – конфуцианец, то бишь последователь философа-моралиста. В Англии большинство людей моего круга скорее конфуцианцы, чем христиане, хоть они этого и не знают. Во что они верят? В предков, в традиции, почитание родителей, в честность, воздержанность и хорошее обращение с животными и людьми, которые от тебя зависят. Верят, что неприлично быть выскочкой и что нужно стоически относиться к боли и смерти…
– Чего же больше желать, – прошептала Динни, морща нос, – не хватает только любви к прекрасному…
– Поклонение красоте? Ну, это зависит от темперамента.
– А разве не это сеет рознь между людьми?
– Да, но тут уж ничего не поделаешь, – нельзя заставить человека любить заход солнца.
– Ты мудрый, дядя, – сказала молодая племянница, – пойду-ка я пройдусь, чтобы протрясти свадебный пирог.
– Пойду-ка я вздремну, чтобы прогнать хмель от шампанского.
Динни очень долго гуляла. Ей теперь было странно гулять одной. Но цветы в парке ласкали глаз, вода в пруду блестела, как зеркало, стволы каштанов горели в лучах заката. И она покорилась своему чувству, и чувство это было – любовь.
Глава седьмая
Вспоминая потом о второй прогулке по Ричмонд-парку, Динни так и не могла припомнить, выдала ли она себя, прежде чем он сказал:
– Если вы верите в брак, Динни, выходите за меня замуж.
У нее перехватило дыхание, она бледнела все больше и больше; потом кровь сразу бросилась ей в лицо.
– Не понимаю. Вы же меня совершенно не знаете…
– Вы мне напоминаете Восток. В него либо влюбляешься с первого взгляда, либо так никогда его и не полюбишь, но узнать его все равно никому не дано.
Динни покачала головой:
– Ну, во мне-то нет ничего загадочного.
– Я никогда не пойму вас до конца. Как статуи на лестнице в Лувре. Но вы мне еще не ответили, Динни.
Она протянула ему руку и кивнула.
– Вот это быстрота и натиск! – сказала она.
И сразу же его губы прижались к ее губам, и тут Динни потеряла сознание.
Это был самый необъяснимый поступок за всю ее жизнь, и, почти сразу же придя в себя, она так ему и сказала.
– Ну какая же вы прелесть…
Если прежде его лицо казалось ей странным, каким же оно стало теперь? Губы, обычно сжатые в язвительной усмешке, были полуоткрыты и дрожали, взгляд горел, не отрываясь от ее лица; подняв руку, он откинул назад волосы, и она впервые заметила на лбу у него шрам. Солнце, луна, звезды – вся вселенная словно замерла, пока они глядели друг другу в глаза.
Наконец она сказала:
– Все не как у людей. Вы за мной не ухаживали, и даже меня не соблазняли.
Он засмеялся и обнял ее. Динни прошептала: