Пустыня в цвету
Шрифт:
– «И сидели двое юных влюбленных, окутанные блаженством». Бедная мама!
– А она у вас хорошая?
– Чудная. К счастью, она любит отца.
– Что за человек ваш отец?
– Самый милый генерал на свете.
– А мой отец – затворник. Вам не придется к нему привыкать. Брат у меня – осел. Мать сбежала, когда мне было три года; сестер у меня нет. Но вам будет трудно с таким непоседливым эгоистом, как я.
– «Куда пойдешь ты, пойду и я». По-моему, нас видно вон тому старому джентльмену. Он напишет в газету о безобразиях в Ричмонд-парке.
– Наплевать!
– Мне тоже. Первый час бывает раз в жизни. А я-то думала, что он для меня
– Вы никогда не были влюблены?
Она покачала головой.
– Вот хорошо! Когда же, Динни?
– А вы не думаете, что не мешало бы известить об этом родных?
– Наверно. Но они не захотят, чтобы вы выходили за меня замуж.
– Еще бы, ведь вы куда знатнее меня!
– Где уж нам! Ваша семья ведет родословную с двенадцатого века. А мы – только с четырнадцатого. И я бродяга – и автор желчных стихов. И они догадаются, что я захочу увезти вас на Восток. К тому же у меня всего полторы тысячи в год и почти никаких надежд на наследство.
– Полторы тысячи в год! Отец, может, выкроит для меня двести, – он столько дал Клер.
– Ну, слава богу, хотя бы ваше богатство не будет нам помехой.
Динни доверчиво подняла на него глаза.
– Уилфрид, мне говорили, что вы перешли в мусульманство. Мне это все равно.
– Но им это будет не все равно.
Лицо его потемнело и стало напряженным. Она крепко сжала его руку.
– В поэме «Леопард» вы писали о себе?
Он молча пытался вырвать свою руку.
– Ну скажите, о себе?
– Да. Это было в Дарфуре. Меня заставили арабы-фанатики. Я отрекся, чтобы спасти свою шкуру. Можете теперь послать меня к черту!
Динни насильно прижала его руку к себе.
– Что бы вы ни сделали, это не имеет значения. Вы – ведь это вы! – К величайшему ее смущению и радости, он упал на колени и уткнулся лицом в ее колени. – Милый мой! – сказала она. Материнская нежность пересилила более пылкие чувства. – Кто-нибудь знает об этом, кроме меня?
– На восточных базарах известно, что я перешел в мусульманство, но там думают, что я это сделал по доброй воле.
– Я ведь понимаю, что на свете есть вещи, за которые вы готовы умереть, и этого для меня достаточно. Поцелуйте меня!
Пока они сидели в парке, приблизился вечер. Тени дубов стали длинными и добрались до их бревна; четкая грань солнечного света на молодом папоротнике уходила все дальше; неспешно прошли на водопой несколько оленей. Ясно-голубое небо с белыми приветливыми облачками тоже стало сумеречным; изредка долетал терпкий смолистый запах листьев папоротника и сережек конского каштана; выпала роса. Бодрящий, напоенный ароматами воздух, ярко-зеленая трава, голубые дали, разлапистая надежность дубов придавали этому любовному свиданию что-то неповторимо английское.
– Если мы посидим здесь еще, я стану совсем язычницей, – сказала в конце концов Динни. – К тому же, душа моя, «росистый час заката близок…»
Поздним вечером в гостиной на Маунт-стрит тетя Эм вдруг сказала:
– Лоренс, а ну-ка погляди на Динни! Динни, ты влюблена.
– Тетя Эм, ты меня потрясаешь. Да, я влюблена.
– В кого?
– В Уилфрида Дезерта.
– Я всегда говорила Майклу, что этот молодой человек попадет в беду. А он тебя любит?
– Он любезно уверяет, будто да.
– Ах ты боже мой! Пожалуй, я и правда выпью лимонада. Кто из вас сделал предложение?
– Как ни странно, он.
– У его брата, кажется, нет прямых наследников?
– Тетя Эм, побойся бога!
– Почему? Поцелуй меня.
Но Динни смотрела на дядю, сидевшего позади леди Монт. Он не произнес ни слова.
Когда она выходила из гостиной, сэр Лоренс остановил ее:
– А ты не опрометчиво поступаешь, Динни?
– Нет, сегодня уже девятый день.
– Я не хочу изображать дядю-тирана, но ты учла все «против»?
– Религия, Флер, Восток? Что еще?
Сэр Лоренс пожал худыми плечами.
– Эта история с Флер «стоит у меня поперек горла», как сказал бы старик Форсайт. Человека, который мог так поступить с тем, кого вел к венцу, вряд ли можно считать порядочным.
Динни вспыхнула.
– Не сердись, дорогая, мы ведь тебя очень любим.
– Он ничего от меня не скрыл, дядя.
Сэр Лоренс вздохнул.
– Ну что ж, тебе виднее. Но я очень тебя прошу: подумай, пока еще не поздно. Есть такой фарфор, который почти невозможно склеить. И ты, мне кажется, сделана из него.
Динни улыбнулась, ушла к себе и сразу же стала думать о том, о чем думать было уже поздно.
Теперь ей уже нетрудно вообразить, что за дурманящее ощущение – любовь. И открыть душу другому больше не кажется ей невозможным. Все романы, которые она прочла, все романы, которые она наблюдала, казались ей такими бесцветными по сравнению с тем, что испытывает она сама. А ведь они знакомы всего девять дней, если не считать той мимолетной встречи десять лет назад! Неужели все эти годы она страдала от того, что теперь модно называть «неосознанным влечением»? Или же любовь всегда расцветает внезапно? Как дикий цветок, семя которого занесло порывом ветра?
Она долго сидела полураздетая, сжав руки между колен, опустив голову и предавшись воспоминаниям; ей казалось, что влюбленные всего мира живут в ней и сидят тут, на кровати, купленной в магазине Пулбреда на Тотенхэм-корт-роуд.
Глава восьмая
Поместье Кондафорд не одобряло всей этой любовной сумятицы и мелким дождиком словно оплакивало утрату двух своих дочерей.
Динни заметила, что отец и мать делают вид, будто и не думают тосковать по Клер; значит, можно надеяться, что и с ней они будут вести себя так же. Она посетовала, что стала совсем горожанкой, и, решив набраться храбрости для предстоящего разговора, отправилась гулять под дождем. К обеду ожидали Хьюберта с Джин, и Динни решила убить всех зайцев сразу. Капли дождя на щеках, смолистое благоухание леса, перекличка кукушек и возрождение к жизни деревьев, когда на каждом, в свой срок, распускается лист за листом, освежили ее, но сердце у нее щемило. Забравшись в чащу, она пошла вдоль тропки. Тут росли береза и ясень, там и сям перемежаясь с английским тисом; почва была, меловая. Единственным звуком, нарушавшим тишину, было постукивание дятла, – дождик шел такой мелкий, что с листьев еще не капало. За всю свою жизнь она ездила за границу всего три раза: в Италию, в Париж и на Пиренеи, – и всегда возвращалась домой еще сильнее влюбленной в Англию и в Кондафорд. А отныне жизнь поведет ее по неведомым путям и весям; там, верно, будут пески, финиковые пальмы, чьи-то силуэты у колодца, плоские крыши, протяжный зов муэдзина, глаза, глядящие сквозь покрывала. Но ведь и Уилфрид не сможет остаться равнодушным к прелести Кондафорда; он сам захочет наезжать сюда хотя бы изредка! Отец его живет в унылом, наполовину заколоченном музейном поместье, куда не пускают посетителей. И это, не считая Лондона и Итона, все, что Уилфрид видел в Англии: ведь он провел четыре года на войне и восемь – на Востоке.