Пустыня внемлет Богу. Роман о пророке Моисее
Шрифт:
Моисей возвращается в свою палатку, ложится. Внезапно все тело обдает жаром. Не понимая, что с ним происходит, вскакивает с постели, мечется по палатке. Жадно пьет воду, но от этого становится еще жарче.
Что случилось?
Все произошло слишком быстро и как бы без его ведома? Как говорится, без него его женили? Отец с дочерью договорились за его спиной?
Неужели это и есть суть живого мира, куда тебя приводят и откуда выводят без твоего согласия, все время пытаясь, и главное, успешно, уверить тебя, что это ты сам принял решение?
При чем тут хетты, амуру? Все это даже не очень искусное прикрытие, мол, простак в этих делах, легко
Да что ж это такое?
Покушение на душу человеческую?
Такое пройти в жизни и столь глупо, по-детски, попасться в силки. Успокойся, никто же тебя силой не заставляет. Да она еще может не согласиться. Сам видишь, какой у нее независимый, сильный характер.
Моисей и представить не мог, что бывают такие борения с собственной душой, не менее тяжкие, чем борение Иакова с Ангелом.
Среди ночи рвется, колеблется: разбудить ее, объясниться или просить Итро отложить разговор с дочерью?
К утру засыпает, и нечто прохладное, светлое, ширящееся, как река, подхватывает его во сне и успокаивает.
Встает Моисей с первыми лучами солнца, и все происходившее в нем ночью кажется дурным сном.
3. Гончарный круг неба
Вот уже неделя, как Моисей спустился со стадами в пустыню ближе к морю. Первые дни скучал по Сепфоре, вспоминал каждую мелочь с момента, когда после странной церемонии, совершенной звездочетом Итро в присутствии дочерей и верных ему людей, вошел с ней в большой шатер, поставленный вместо двух их палаток, украшенный коврами и драгоценностями. Вот же, кажется, дикое племя, а целомудрию у них могут поучиться аристократы великой Кемет: ни грубости, ни пьянства. После скромных угощений растаяли в темноте.
Лежа в тени распадка, Моисей как бы со стороны вглядывается в те горячие ночи.
Зрелище любви приковывает смесью жадного любопытства и сладко подавляемого стыда: оно обладает невероятной силой истекающей из тел жизненной энергии, полностью переходящей в наслаждение.
Первые дни, особенно ночи, в пустыне скучал по Сепфоре, но в какой-то миг, идя за овцами и глядя в небо, Моисей ощущает, как само присматривание места пастбищ расширяет взгляд, захватывает всегда небо, облака, вливает в душу пространство, делает ее счастливо растекающейся, разумно себя ощущающей частью его.
А главное, столь же погруженной в себя, как это пространство, облака, небо.
Вот и сейчас лежит он в тени распадка, лицом к небу, жует травинку, ощущая в себе тихую, ни с чем не сравнимую радость от желания взмыть в небо и знания, что это невозможно.
На совершенно чистом, голубом, впадающем в синеву небе рельефно отчетлива кипень кучевого облака, потрясающего своей выделенностью и отдаленностью.
Тишина вместе с подъемлющим ее пространством и леностью далей пробуждает чуткость, по которой тоскует вместе с редкими деревом и кустом душа Моисея.
И эта пробудившаяся и еще не осознанная чуткость — как предвестие готовности души познать суть, законы, тайну пространства и замершего времени.
Ощущение, что пространство само готовится, даже с нетерпением, к раскрытию себя в душе Моисея.
Далеко в море виден кораблик, по очертанию и мачтам явно египетский, медленно перемещающийся на запад.
И ощущает Моисей укол в сердце, и всплывают в памяти оставленные там дорогие ему лица, мать Бития, Яхмес, беспомощные перед безжалостно раскаленной мощью мира, отвесно падающей солнцем такой силы, что воздух темнеет.
Здесь же легкость Божьего созидания влечет к своей лениво-всемогущей тайне.
Ты как бы пасешь это небо, это пространство, даешь им, как овцам и козам, свободно перемещаться, предаваться отдыху, когда душа пожелает, насыщаться травой забвения.
Именно в состоянии кажущейся летаргии, в этом блаженном беспамятстве, внезапно пробуждается в душе твоей мгновенное и острое осознание тайны Бытия, которое в следующий миг исчезает, оставляя счастливо-горький привкус бездонного знания и не менее счастливую надежду на долгий путь к этому знанию, путь, подобный перемещениям по пустыне — от оазиса к оазису, — заметающий самое себя, ведущий тебя за нос, запутывающий собственные следы.
Лицезрение неба и облаков меняет законы времени.
Не успеешь оглянуться, как ночь сменяет день, но знание, потаенное, накопленное за день, протягивается в темень, и всплывший из колодца мира черпак луны обливает жидким, слабо мерцающим оловом края облаков, намеченные в душе точно такими, какими ты их предполагал.
В эти предосенние дни активны перемещения облачных масс на разных уровнях, в разное время, и небо представляет собой некий гончарный круг, где массы сырого материала истончаются, превращаются в ошметки. Но вот они вновь набухают, словно высасывают из голубизны воздуха эти колеблющиеся массы, на них наплывают новые, еще не обретшие форму облака, и все смешивается, разделяется, существует рядом, ожидает своей очереди, откладывается про запас, чахнет и оживляется вновь. Внезапно в массе облаков пробивается брешь, за которой вплотную стоит солнце, так что весь свет вливается через эту брешь и в глубине ее видятся иные дали, другие отощавшие или набухшие тяжестью облака. И возникает ощущение, что пространство за брешью столь бесконечно, что в нем есть место всем событиям, какие только могут возникнуть, народиться, развиться, и никогда им не будет тесно.
Когда ветер дует навстречу облакам, темным и перистым, они обретают форму вытянувшихся в полете птиц.
4. Вызов, призыв или отзыв?
Внезапно, как сухость в горле, охватывает тоскливое чувство скуки, заброшенности, одиночества. Вода, льющаяся в горло, не утоляет немедленного желания вернуться к шатрам мидианским, к Сепфоре.
И тогда Моисей, с рассвета не останавливаясь, идет долго, избывая в ходьбе сжимающую горло тоску, и возникает исподволь странная взаимозависимость мысли, движения стад, все увеличивающейся легкости шага и широко раскрывающихся вдаль пространств, нащупывается целительное начало пустыни, оказывается способно смягчить тоску и безотрадность своим медлительным всепоглощающим характером.
Дыхание становится легким, усиливается ощущение радости, раскованности, приближения к невидимому источнику, и оно во много раз сильнее чувства приближения к оазису или колодцу. Словно бы приближаешься к некоему духовному колодцу, хранящему в своей глубине свежесть жизни, грозящей и спасающей.
Бледнеет мираж юности каменным лабиринтом Кемет, голой геометрией пирамид и дворцов, и эта столь скучная на поверхностный взгляд пустыня, столь равная себе по зрелищной и смысловой скудости, оборачивается гордиевым узлом, который предстоит распутать, прикрытием чего-то глубинного, сосредоточенного в себе, как бы стеклянного наружу, но богато развернутого тайнами внутрь одиночества.