Пустыня внемлет Богу. Роман о пророке Моисее
Шрифт:
Мысль, образ, вначале возникающие как мираж, вслед за этим обретают облик идущего или отдыхающего человека, незнакомого, но весьма существенного в этой пустыне, и ореол миража возводит его на ступень ангела или привидения.
Кажется, в пустыне только и жаждешь общения. Но это вовсе не так. Объявшая душу путника сила одиночества заставляет двух видящих издалека друг друга уклоняться от встречи, ибо сосредоточенность каждого как бы на грани двух миров, внутреннего и внешнего, настолько сильна, что вторжение другого, да еще с такой же силой проникновения в оба мира, может лишь смешать с
Затаенная и каждый миг поражающая необычность пустыни обещает столь много впереди, что скука ящерицей убегает под камень. Статичные иероглифы на листе пустыни вмиг оживают той же ящеркой.
Пытаешься поймать ее убегающий смысл за хвост.
Хвост остается в твоих руках, оборачивается знаком скорописи, врезающимся в сознание навечно следом, памятью ящерки, но мог быть и следом верблюда (буквой гимель), быка (буквой алеф), блеснувшего клинка (заин), сном о рыбе нильской (нун), жаждой воды — темной, донной сущности души (маим — мем).
Время здесь измеряется крупно: мерой ночи и дня.
Спрессованность времени в этих песках столь сильна, что все кажется оглохшим, как после грома.
Египет угнетал повторностью болот, рек, трав, деревьев. Тут впервые оглушающе беззвучно, пугающе эфемерно и смертельно всерьез стоит, как звенящий жар в стеклянной тишине, новое пространство.
И все же время нетерпеливо, а пространство лениво.
Время не присядет, как Моисей, среди стада, а пространство может долго сидеть на корточках или лежать, подобно Моисею, на спине и бездумно вбирать в себя синеву неба.
Но внезапно пространство это ощущается подступившим вплотную к сердцу бытием, незнакомым и изначальным.
И несет оно одновременно вызов и призыв, безмолвно, но настоятельно требующие отзыва.
И Моисей ощущает себя частью этого призыва, вызова, не зная отзыва.
Он как бы пасет бытие, сокрытое в едином корне этих слов, освобождая его в самом себе, догадываясь, что нельзя ускорить его раскрытие. Надо терпеливо ждать, быть может даже без надежды, что в единой воронке раскроются бытие и его, Моисея, со-бытие.
Иногда мысль эта оборачивается отчаянием, и пустыня кажется ему абсолютно равнодушной, глядящей сквозь него в какую-то дальнюю истинную вечность, а он, Моисей, песчинка, перекати-поле, прах.
Иногда же истинное присутствие жизни он ощущает лишь в безмолвии, необъятности, в затаившемся и оцепенелом взгляде пустыни, неутомимо уставившемся в него, Моисея.
Кемет нисходит из памяти безглазием, а пустыня играет с ним в гляделки.
Только вот глаза ее слишком огромны.
И кажется, следит она за каждым движением Моисея, удивляясь ему и изучая его: так мать, впервые узнав своего ребенка, следит, удивляясь и ожидая, что он еще такое выкинет, хотя все это знает изначально.
Оказывается, пустыня
Ощущать свое длящееся из мига в миг присутствие.
Учиться разомкнутости у неба.
Учиться счастливому ощущению жизни у воды, льющейся в горло.
Учиться темной сладости сна у звезд.
Еще более темной сладости любви — у женщины.
Учиться свободе у этой бескрайности, когда маленькая в сравнении с ней горстка шатров мидианских с красавицей женой сжимает его сердце, обручем окольцовывает его существование.
Пустыня, как ничто и никогда до сих пор, возвращает, восстанавливает его пребывание в жизни, и всегда — на грани исчезновения.
Но желание добраться до этой грани исчезновения устроено так, что стоит начать напряженно продвигаться в этом додумывании, как все расплывается на разные отвлечения и завершается сном, стирающим даже первое поползновение к этому додумыванию.
Когда спишь, говорит Итро, душа твоя улетает на небо и там блуждает в эмпиреях, встречая дорогих умерших, но опыт души у тебя земной, потому все свершается в знакомых земных ландшафтах, среди происшедших событий, и душа испытывает во сне муку, жадно пытаясь наклониться над краем неба.
Но удивляется Моисей иному: безоглядной смелости человека, в этой бескрайней пустыне погружающегося почти нагим, беззащитным, в глубь сна, не боясь встречи с умершими. Удивителен оптимизм человека, который под вечно давящей пятой своего завтрашнего исчезновения продолжает жить и действовать: уровень этого оптимизма вообще говорит о незаурядном явлении в живом мире.
Удивительно совпадает с внутренним покоем и равновесием этот неожиданный, исподволь просачивающийся свет между стрелами протянутых с юга на север темно-синих, густых облаков, подчеркивающих своей густотой печально-светлую, оранжевую ясность неба.
5. Сны
Моисей научился погружаться в долгие сны или падать камнем в короткий, как молния, сон, который особенно освежает и делает неожиданно острым взгляд на привычные и к тому же редкие вещи в пустыне, и чем он короче и молниеносней, тем яснее, сразу и вразлет, открывается некая страна, пространство, очеловеченное этим сном, внутри Моисея, в огранке его я, точнее, некой личности, не стесненной ни именем его, ни сутью, вольно растекающейся, изначально сливающейся с бесконечным пространством, без прошлого и настоящего, полностью вдвинутой в грядущее.
В течение длительного времени сны разделялись на нудно тянущиеся и все же изматывающие душу, ибо в каждый миг за нудью и скукой маячила краешком истинная тайна, в которой — всё и которая не раскроется вовек; сны дородовые, самые успокаивающие и баюкающие в своем вечном лоне его, некое бесполое создание, дремлющее в сладостном небытии, но уже знающее, что оно отмечено и обречено на бытие; сны-преследования с убийством египтянина и всяческими уловками, как этого убийства избежать.