Путь человека по хасидскому учению
Шрифт:
Бог не говорит: «Вот этот путь ко Мне ведет, а тот — нет». Он говорит: «Что бы ни делал ты, это может стать путем, ведущим ко Мне, лишь бы ты делал это так, чтобы оно вело тебя ко Мне». Однако то, что никто другой за самого человека не сделает, никто другой ему и не откроет. И ежели здесь, как было сказано, один станет поглядывать на другого: насколько-де тот преуспел, — и стараться подражать ему, это только уведет не в ту сторону: ибо тут-то и утратит человек то самое, к чему лишь он один призван. Баал Шем Тов учит: «Пусть каждый ведет себя, как подобает на его ступени. А кто поступит иначе, схватится за ступеньку попутчика и выпустит свою, тому ни та, ни другая не достанутся». Какой стезей человек попадет к Богу, об этом скажет ему только познание своей собственной
Правда, самое сильное чувство, является человеку часто в обличье особой страсти, в обличье Злого начала, вводящего его в соблазн. Естественно, что самое сильное желание устремляет его прежде всего к вещам, встречающимся ему, от которых он ждет утоления своей жажды. Что здесь потребно сделать — так это направить силу именно этого чувства, именно этого влечения со случайного на необходимое, с относительного на абсолютное. Так человек обретает свой путь.
В учении одного цадика говорится: «В конце Экклезиаста есть такие слова: «Послушаем всему заключенье: Бога бойся и соблюдай Его заветы!» [Эккл. 12:13]. Какое бы дело ты ни приводил к завершению, в самом конце его ты услышишь: «Бога бойся», и только в одном этом и есть всё и вся. В мире нет ничего, что не вело бы тебя к страху Божию и не указывало пути служения Божия. Все есть заповедь». Но жить в мире, в который мы помещены, по истине, вовсе не значит отвращаться от вещей и существ, с которыми соприкасаемся мы и которые влекут к себе наше сердце, а напротив того, освящая наши отношения с ними, прикасаться ко всему, что открывается в нем, — как красота, радость или наслаждение. Хасидизм учит, что умение радоваться миру, если мы освящаем эту радость всем своим существом, ведет к радости Божией.
В истории о Провидце есть, кажется, то противоречие, что в числе путей наряду с наслаждением от пищи приводится пример аскетического служения. Но если мы взглянем на это из глубины хасидского учения в целом, то увидим, что самоотстранение от природы, пренебрежение естественным если и видится иному человеку необходимым в начале пути или в переломные моменты бытия самопогружением, то ни в коем случае не означает всего пути. Кто-то, по-видимому, всякий раз начинает с поста, ибо ему свойственно освобождаться от порабощенности мирским только через аскезу, приводящую его к глубокому самоосмыслению и уже затем — к единению с Абсолютом. Но нельзя давать аскезе завладевать всей твоей жизнью. Человек должен удалиться от своего естества только для того, чтобы вернуться к нему обновленным и, освятив свой контакт с ним, найти путь к Богу.
Стих из Писания, который повествует об Аврааме, угощающем ангелов: «А сам стоял подле них под деревом. И они ели» [Быт. 18:8], рабби Зуся истолковывал так: человек стоит подле ангелов, ибо ему ведомо неизвестное им таинство вкушения, которое освящает ее. Ангелам, для коих вкушение пищи было чем-то непривычным, Авраам дает возможность освятить пищу. Всякое естественное действие ведет, если только оно освящено, к Богу, и природа нуждается в человеке, дабы он совершал то, что ни один ангел совершить не сумеет: освобождал заключенные в ней искры Божественного света.
III. РЕШИМОСТЬ
Когда я в годы моей молодости впервые услышал эту историю, я был поражен, что учитель так сурово обошелся со своим ревностным учеником. Тот напрягает все силы, чтобы свершить нелегкий труд аскезы, охвачен искушением прекратить его, преодолевает искушение, а награда за все это — пренебрежительный отзыв своего учителя. Пусть первое препятствие шло от плоти, которая возобладала над душой, и эту телесную власть непременно нужно было сломить, но второе-то проистекало из самого благородного побуждения: уж лучше потерпеть неудачу, чем впасть в гордыню! Можно ли порицать человека за такое внутреннее его борение? Не многовато ли от него потребовали?
И лишь гораздо позднее (впрочем, уже добрую четверть века тому назад), когда я сам пересказывал эту историю, хранимую преданием, я понял, что суть здесь вовсе не в каких-то предъявляемых человеку требованиях. Ведь цадик из Люблина не слыл приверженцем аскезы, и то, что предпринял хасид, делалось вовсе не в угоду учителю; он просто надеялся подняться таким способом на более высокую душевную ступень; а что пост на начальной стадии развития личности, да и после, в критические моменты жизни, может помочь в этом, он не раз слышал из уст Провидца.
Те слова, которые Провидец, несомненно с глубоким пониманием наблюдавший за борениями своего ученика, говорит ему, означают только одно: «Таким способом на более высокую ступень не поднимешься». Цадик предостерегает ученика от чего-то, что непременно помешает тому осуществить свое намерение. И нам вполне ясно, в чем здесь дело. Не успев продвинуться, ты снова отступаешь — это-то и порицается. Подозрителен здесь сам характер действий, шараханье из стороны в сторону, «Лоскутному одеялу» противопоставляется «цельнокройное», цельное деяние. Но как же совершают такое цельное деяние? Не иначе, как собравши свою душу воедино.
И снова не дает нам покоя вопрос, не слишком ли сурово обошелся здесь учитель с учеником. Ведь наш мир устроен так, что у одного душа — неважно, «по природе» или «по заслугам», — единая, цельная, а потому и поступки у него цельные, ибо не что иное, как склад души, побуждает и склоняет человека к его поступкам; у другого же душа многогранна, усложнена, противоречива, и ею-то и определяется то, как он действует: все помехи и затруднения проистекают из помех и затруднений внутри самой души, и ее беспокойство отражается в беспокойном характере поступков. Что же еще остается подобным образом устроенному человеку, как не напрягать все свои силы, преодолевая искушения, которые встречаются ему на пути к поставленной цели? Что же еще остается ему, если посреди своего деяния он, как говорится, не возьмет себя в руки, то есть не соберет воедино свою в разные стороны раздираемую душу и в таком вот собранном состоянии не направит ее к цели, будучи при этом всякий раз готовым, подобно хасиду из нашей истории, когда того обуревала гордыня, пожертвовать самой целью, чтобы спасти душу?
Вот если, задавшись этими вопросами, мы еще раз обратимся к нашей истории, то увидим, какой урок кроется в критике Провидца. Урок таков: человек может собрать свою душу воедино. Человек с многогранной, усложненной, противоречивой душой не беспомощен: самое сокровенное в такой душе — Божественная сила в ее глубинах — сможет воздействовать на нее, изменить, связать друг с другом враждующие силы, вплавить друг в друга разбегающиеся части, — оно, это сокровенное, сумеет сделать ее единой. И нужно, чтобы такое единение свершилось прежде, нежели человек приступит к новому, небывалому делу. Только соединив свою душу, сможет он по-настоящему совершить это дело цельно, без швов и заплат. Именно в этом Провидец упрекает хасида: тот поспешил начать свое деяние, будучи несобран душой; а посередь работы уже ничего не соберешь. Не следует к тому же полагать, что к единению приведет-де аскеза; она поможет очиститься, сконцентрироваться, но не сохранить эти результаты вплоть до самого достижения цели: оборонить душу от противоречий она не может.
Правда, здесь нужно вот что иметь в виду: никакое единение для души не окончательно. И самая цельная от рождения душа бывает обуреваема внутренними сложностями, и та, что с великим напряжением взыскует единства, никогда не сумеет его достичь до конца. Но все же всякое деяние, которое я свершаю, будучи целен душою, возвращается к ней обратно, способствуя новому и более высокому единению ее, всякое деяние ведет меня, пусть окольными нередко путями, к более устойчивому единству, чем то, с которого все начиналось. Так достигаешь, наконец, такого уровня, где можешь уже довериться своей душе, ибо мера ее цельности столь велика, что она преодолевает противоречия играючи. Бдительность, правда, необходима по-прежнему, но теперь душа стала спокойной.