Путь хирурга. Полвека в СССР
Шрифт:
Я поехал к ним в дом № 25 на улице Горького. По дороге, в метро, я немного волновался и обдумывал, как держаться с такой знаменитостью. Я по опыту знал, что звезды политики и искусства очень своевольны и нервны — они желают, чтобы им делали только то, что они хотят, вмешиваются в лечение, ничего в нем не понимая, мешают докторам. Я твердо решил, что не стану поддаваться капризам королевы балета.
Щедрин провел меня в спальню, половину ее занимал белый концертный рояль невиданной красоты (привезенный в подарок из Америки), на громадной кровати лежала маленькая худенькая женщина и пронзительно смотрела на меня большими яркими глазами — с надеждой, отчаянием и мольбой. Она протянула слегка хриплым
— Про вас все говорят, что вы делаете чудеса.
Я пропустил это мимо ушей, потому что хорошо знал манеру московской интеллигенции преувеличивать, и взял в руки ее ногу. Про ее ноги известный американский скрипач Стерн сказал: «Майины ноги — это два Страдивариуса». Я размотал платки и тряпки, которые она сама навязала. Под ним — слой какой-то мази, и… мне пришлось сдержать себя, чтобы не показать мину безнадежности на лице: по задней поверхности левой ноги ниже колена зияла сплошная язва, черные клочки омертвевшей кожи островками сидели на кровоточащей поверхности, а стопа бессильно свисала книзу. Застонав от боли, Плисецкая впилась в меня громадными глазами. А я сидел в позе «Мыслителя» со скульптуры Родена и прикидывал: что сказать, чтобы не запугать слишком, и что делать? Состояние ноги было отчаянное: разрыв важной икроножной мышцы, а над ним — глубокое омертвение кожи, с язвой и некрозом. И еще хуже — все запущено неделями плохого лечения. Я думал, стараясь оставаться верным двум своим принципам: первое — никакой паники ни при какой ситуации, второе — бороться до конца, во что бы то ни стало.
— Майя Михайловна, я должен привезти препараты для лечения.
Плисецкая воскликнула:
— Мой шофер отвезет и привезет вас обратно. Пожалуйста, не бросайте меня.
На машине своей пациентки я заехал в институт, взял что было нужно и вернулся. У меня был запас пленки швейцарского препарата «солкосерил» (мне его дали соседи по стенду на недавней выставке «Ортопедия-69»). Я сделал ей укол новокаиновой блокады, покрыл рану повязкой с солкосерилом и наложил изящную переднюю гипсовую лонгетку в половину окружности ноги — чтобы стопа оставалась в положении отвисания вниз (для балерин это обычно, так они танцуют на носках — на пуантах). Делал я все осторожно, чтобы она знала — мои руки не приносят боль, а только облегчение. И я все объяснял ей.
— Владимир Юльевич, мне через полтора месяца надо ехать на гастроли в Японию. Как вы думаете — смогу я к тому времени танцевать?
— Майя Михайловна, надо посмотреть — как пойдет заживление.
— Но как вы думаете?
Про себя я думал: хорошо, если ты вообще сможешь танцевать, но раз она настаивала:
— Я думаю, что это вполне возможно.
Когда я уходил, Щедрин стал неловко всовывать мне в карман довольно толстый конверт с деньгами. Я с жаром воскликнул:
— Нет, нет, я с Плисецкой деньги не возьму!
Я не был балетоманом, но я видел ее на сцене и, как миллионы людей во всем мире, преклонялся перед ее пластичностью, перед гением в танце. Может, это и не профессионально, но не мог я взять деньги от нее, идола мира!
И началась эпопея борьбы за ногу балерины. Я ездил к ней каждый день, иногда по два раза. Около моего дома почти постоянно стояла ее машина с шофером. Плисецкая сказала, что машина ей не нужна и я могу ездить на ней по своим делам (у них было три машины). По-настоящему для лечения было не так важно, чтобы я смотрел се часто, но для успокоения пациентки — необходимо. Она вся была комок нервов, звонила мне по несколько раз в день, иногда даже поздно ночью (артисты — люди ночные), задавала кучу всяких вопросов, опять звонила, переспрашивала. Нужно было иметь много терпения, тем более что я заканчивал и печатал диссертацию. Но из-за большого преклонения перед ней я всегда был готов разговаривать
— Вы сказали сгибать ногу по десять раз каждый час. Можно делать больше и чаще?
— Не нужно — ваши мышцы еще слабы, им нужна постепенная нагрузка.
— Но ноги — это же мой инструмент. Для бухгалтера это не важно, а мне нужна полностью здоровая нога и как можно быстрей. Ну, пожалуйста, я хочу быстрей.
— Майя Михайловна, слушайтесь меня.
Чтобы она следовала указаниям, я должен был подчинить себе ее волю. А подчиняться Плисецкой нелегко: по натуре богатой и бурной, она — настоящая львица во всем. Но часто видя меня рядом, она ко мне привыкала, как львица привыкает к дрессировщику.
Нога перестала болеть, под повязкой формировался новый слой кожи. Я привез костыли и учил ее ходить. Это было уникально грустное зрелище — Плисецкая смешно прыгала на одной ноге, неся другую впереди и неумело опираясь на костыли. И однажды она сказала:
— Я хочу, чтобы вы всегда были моим доктором, — львица стала совсем ручной.
Наступил день, когда можно было делать упражнения в теплой воде. Я взял Плисецкую на руки, отнес в ванную и бережно опустил в воду. Она весила всего сорок семь килограммов. Пока я ее нес, сам себе не верил — я несу на руках Майю Плисецкую!
Между мной, ней и Родионом довольно быстро установились дружеские отношения, мы вскоре перешли на «ты», втроем садились за стол, домработница Катя готовила для меня мои любимые блюда, а Майя и Родион ели мало. Иногда я просто сидел возле Майиной кровати и мы беседовали об искусстве и жизни. В поездках по миру она встречалась со всеми знаменитостями, включая президента Америки с его семьей, и интересно обо всем рассказывала. Я поражался меткости и точности ее высказываний (многое из того, что я слышал, она потом описала в замечательной книге о себе «Я — Майя Плисецкая»).
Жили Майя с Родионом довольно скромно, хотя, по советским меркам, были очень богатыми: громадная квартира, заграничные машины, дача (небольшая), дом полон дорогих вещей. Во многом их богатство происходило от долларов, которые она получала за гастроли по миру — театры всех стран платили ей большие деньги, хотя 90 процентов она должна была отдавать государству. Это ее злило, она рассказывала, как это обидно и унизительно:
— Я танцевала в Америке с Рудькой Нуриевым. Он «перебежчик», и нам не рекомендовали с ним встречаться. Но он гениальный танцовщик. Нам заплатили по десять тысяч долларов. Он положил деньги в карман, и все. А я должна сдать их в министерство, их пересчитают и из большой кучи выделят мне тоненькую пачку — за мой труд. Это ужасно унизительно!
Поразительно было слышать, что советская власть была способна унижать даже Майю Плисецкую. Она и Родион были откровенны со мной, и я с удивлением узнавал, что они настроены очень антисоветски — они рассказывали мне политические анекдоты и крыли весьма острыми русскими словами кремлевские верха, с которыми встречались на приемах. В 1949 году, совсем юной солисткой, Майя танцевала на вечере 70-летия Сталина:
— Он сидел близко, и я видела, как его желтые волчьи глаза сверлили меня.
Майин отец погиб в лагерях ГУЛАГа, и мать Рахиль тоже была арестована, у Майи были тяжелое детство и юность. Но и когда она стала мировой звездой, ей нелегко жилось — она оставалась несвободной. Как еврейку ее заставляли подписывать, вместе с известными евреями, протесты против веяний свободы и против Израиля. Это было вскоре после победы Израиля над арабским миром в шестидневной войне 1967 года. Все евреи втайне гордились своими единокровками и ликовали, но говорить об этом было нельзя. Я спрашивал ее: