Путь хирурга. Полвека в СССР
Шрифт:
Ружье у него было одноствольное.
Рассказ о запасном половом члене
Егеря отвезли убитых лосей на «разъезд», там освежевали их — сняли шкуры, вынули внутренности, разрубили на большие части и отрубили головы. Из голов с рогами изготовят чучела и отдадут убившим их охотникам. Для Белоусова — большая голова с развесистыми рогами, для Блохина — поменьше. Мы сложились деньгами для егерей и угостили их водкой. Они утирались рукавами:
— Премного вам благодарны.
Надо было разделить добычу поровну. Как самый молодой, я взялся разрубать части на равные куски, Алеша складывал их кучками — в каждой кучке куски из разных частей. Рубить кости тяжело, особенно позвоночник. Я взмок от усилий, но старался — хотел привлечь внимание Белоусова, показать, что умею работать:
— Алексей Захарович, смотрите, это ведь
— Вижу, вижу, вы настоящий костоправ.
По охотничьей традиции, чтобы не было обид при раздаче, каждый по очереди становился спиной к нарубленным кучкам, Алеша указывал на одну из них: «Эта?» При ответе «да» ту кучку складывали в мешок и надписывали имя. И хозяевам «разъезда», и двум шоферам — всем по мешку. Потом, усталые и возбужденные, все уселись за стол — начался настоящий пир. Пошли опять поздравления успешных охотников, шумели, смеялись. Белоусов, мужик простой, радостно принимал поздравления, густо запивал их коньяком, быстро окосел и стал клевать носом.
Блохин — человек интеллигентный, пил умеренно и в середине застолья предложил:
— Давайте, охотники, рассказывать по очереди какую-нибудь интересную историю из рабочей жизни, что-нибудь поострей. Ну, я сам и начну…
Во время войны меня послали в Америку — проходить практику новых методов лечения, чтобы потом применять для лечения наших раненых. Лететь через Европу и океан было опасно, мы летели на американском бомбардировщике через восток. Хирурги в Америке начали тогда делать пластику кожи методом «мигрирующих лоскутов». Это делалось так: создавали лоскут по форме чемоданной ручки, потом отделяли одну ножку, поворачивали и вживляли ее в новое место. Когда она приживется, опять отделяли и вновь приживляли в другое место. Так несколько раз — и живой лоскут кожи мигрировал до нужного места. Когда я вернулся в Россию, в 1945 году меня назначили директором Института восстановительной хирургии в городе Горьком. Мы лечили инвалидов войны, было много тяжелых последствий военных ран. Среди моих больных были молодые ребята с довольно редким ранением — в половой член. Некоторым полностью его оторвало, некоторым изуродовало, некоторым ампутировали из-за инфекции. Мочиться они могли, потому что канал оставался. Но без мужского достоинства они были очень несчастные. Надо понять страдание и нетерпение молодого мужчины со здоровой эндокринной и нервной системами, но лишенного возможности удовлетворять свои половые потребности. Тогда я и начал применять хирургическую технику «мигрирующего лоскута» и создавать им новые половые члены: первый лоскут я выкраивал на животе, а потом этапами доводил его до лобковой области. Тонкость была в том, чтобы лоскут имел хорошее кровоснабжение, был живым. А нашим бичом была инфекция. Поэтому я делал большие лоскуты, больше, чем для нормального члена надо: если часть воспалится, останется другая — жизнеспособная. На последнем этапе я внедрял в лобковый лоскут тонкий стержень из пористой пластмассы, как хрящик. Это давало члену эффект эрекции. Весь новый метод назывался «фаллопластика». Я написал об этом книгу и получил за нее Сталинскую премию третьей степени.
Мы слушали с напряженным интересом:
— Ну, ну, Николай Николаевич, давайте дальше.
— Среди больных был парнишка двадцати лет. У него все операции проходили успешно, я создал ему член, но на последнем этапе оставил рядом часть лоскута — на случай, если возникнет воспаление. Так, немного повыше нового члена висел трубчатый кожный лоскут около 7–8 сантиметров. Парень горел нетерпением, а у него не было никакой знакомой девушки. Но он знал, что на танцах в городском саду можно легко познакомиться. Дело происходило вскоре после войны, когда молодым женщинам тоже не хватало мужчин. Вот этот парень и попросил меня:
— Отпусти меня на одну ночь из института, хочу твою работу попробовать.
Я ему сказал:
— Боюсь тебя отпустить — напьешься пьяным, всю работу испортишь.
— Сука буду, не напьюсь, — пообещал парень. — Мне только попробовать, изголодался я, измаялся. Тебе самому, как ученому, интересно небось, как новый хуй сработает. А я вернусь и все тебе расскажу — как на картинке обрисую, как в кине.
— Ладно, уходи до завтра, но чтобы утром был здесь и абсолютно трезвый. А то отрежу, что сделал.
Рано утром тот парень сидел перед дверью моего кабинета. Я посадил его у себя на диване, вижу — у него по лицу разливалась абсолютно блаженная улыбка, он счастлив.
— Ну, рассказывай. Все по порядку — как в кине.
— Значит так, — начал парень, — пришел это я на танцплощадку, покрутился там, осмотрелся. Я ведь солдат — надо выбрать и девку, и место в кустах. Ну, музыка
— Сколько лет старухе? — спросил я.
— Да лет тридцать. У меня свой расчет был: если она лет на десять старше, так не станет же она молодому отказывать. Да и это, значит, ну как сказать? — отверстие у нее поширше будет, мне сподручней. И верно — только я к ней на танце прижался, она, видно, почувствовала твою работу через платье-то, да как прилипла ко мне, в ухо задышала! У меня аж голова закружилась. Чувствовал, не могу я больше. Я ей только одно слово — пойдем! Она обвисла на мне, и так мы с ней в кусты и поместились. Она вроде как полоумная стала, штаны с себя сдернула, юбку задрала, глаза закатила и ждет.
Блохин помолчал и добавил:
— В тот момент я аж крякнул от красочности, с которой парень все описывал, — как в кине.
— Ну, — говорит, — знаешь, я, конечно, волновался сперва — как мой новый-то в нее полезет? Ничего — сразу поместился. А когда дело пошло, я в такую охотку ввалился, что остановить меня нельзя. А она и не останавливала, только подмахивала, да сопела, да стонала, да руками меня тискала. Я тебе так скажу: если бы меня в тот момент немец убил, так и то бы не жалко было с жизнью расстаться. Я, значит, это, на себя ее натаскиваю, наподдаю, а сам думаю: вот это хрящик ты мне вставил! — цены ему нет. Ну, а она уже уставать стала. Поерзала, поерзала подо мной, да и шепчет: хватит, мол, милый. Я головой замотал: нет, мне не хватит. И еще поднажал. Ну, она распласталась и тоже постаралась, но скоро опять выдохлась — старуха ведь, как-никак. Опять попросила: давай отдохнем. А у меня стоит и отдыхать не хочет. Чего же мне отдыхать-то? — я два года, от самого ранения, отдыхал без этого удовольствия. А она уже стонать стала: не могу, говорит, больше. Тут меня задор взял. Я тогда возьми да скажи ей: ах ты сука, говорю, ты еще не знаешь, что у меня хуй-то двуствольный. Она усмехнулась и шепчет: как это, мол, так — двуствольный? Я ей говорю: а так — рядом два висят, один запасной. Она не поверила, из-под меня вылезла. А уже светало. Я тогда перед ней встал и показал ей оба — и член, что ты сделал, и лоскут трубкой, что рядом висит. Ой, Николай Николаевич, что с ней было! Она рот-то раззявала, вот-вот закричит со страху. В глазах у нее такой ужас был, что я сам напугался: зачем, думаю, бабу напугал? Хотел ей все начистоту объяснить и про тебя рассказать, а она через кусты сиганула — будто ветром ее сдуло. И штаны в кустах позабыла со страху. Так дело было. А пить я не пил, ни грамма, сука буду!
Блохин закончил свой красочный охотничий рассказ, и тот уникальный эпизод стоял у нас перед глазами. Ни у кого не было такой красочной истории.
Еще выпили и разошлись спать. А на следующее утро поехали в Москву с мешками лосятины. Поговорить с Белоусовым мне так и не удалось.
Вскоре мы узнали, что Блохина избрали президентом Медицинской академии.
Протекционизм против партийности
Советская Россия была во многом отсталой, но что в советском обществе было развито больше и лучше, чем в других странах, — это протекционизм. Он был отточен до совершенства — миллионы советских людей жили сплошными протекциями во всем. И наше с Ириной материальное благополучие было во многом построено на том же: многие продукты, вещи, мебель, билеты в театр, на поезд и самолет — все я доставал по протекции.
В России с давних пор всеобъемлющее проявление протекционизма было заменой денег: «не имей сто рублей, а имей сто друзей» (пословица не даром молвится). А при партийной диктатуре коммунистов протекционизм стал заменой всего на свете — совести, таланта и ума. По сути, партия сама расширила границы протекционизма — людей стали принимать на работу и продвигать только по партийной принадлежности, а не по другим критериям.
Почему бы мне не использовать отточенное до совершенства искусство советского протекционизма для получения кафедры? Только так я мог перебороть свой «дефект» — беспартийность. Я повел атаку на ректора Белоусова через своих влиятельных пациентов и друзей. За годы работы у меня образовалось много связей среди московской элиты. Рекомендации этих людей он должен был если и не выполнить, то хотя бы учесть. Я не знал, какие действия предпринимали для того же самого мои пять партийных конкурентов, но наверняка они должны были что-нибудь делать в том же направлении — без протекции ничего не достигалось. Посмотрим, у кого она сильней.