Путь из детства. Эхо одного тире
Шрифт:
Жиган — стройный красивый брюнет со светлыми глазами, и Егорка — сутулый, длиннорукий, с уныло вытянутым лицом и закашивающим глазом.
И в тот раз, о котором я хочу рассказать, они тоже появились вместе.
Мы, двенадцатилетние пацаны, Брюква, Мартын, Кавалерия, я — Васёк и еще какой-то подросток, знакомый одного из присутствующих, играли на заднем дворе в «расшибец». Мои ровесники, наверное, и сейчас вспомнят эту игру.
Монетки, поровну от каждого из игроков, складывались в стопку. Сначала надо было с расстояния в несколько шагов бросить биту так, чтобы она развалила стопку. Битой обычно служила
Играли мы на асфальте, у подножия высоченной кучи угля, предназначенного для домашней котельной. Этот уголь время от времени истопники ссыпали в подпол через находившийся невдалеке всегда открытый квадратный люк.
Некоторое время оба «старших» наблюдали нашу игру. Потом Егорка нагнулся, собрал монетки и сунул их в карман своих штанов.
— Ты чего, Егор?
— Цыц! Я выиграл.
Жиган никак не вмешивался, только улыбался.
— Васёк, — обратился ко мне Егор. — Твой папаша — артист курящий?
— Ну курящий.
— Тут такое дело, Васёк… Будешь набирать у папаши папиросы, а наберешь — принесешь мне.
— Обойдешься.
— Что ты сказал? — В его голосе прозвучала угроза.
— Сказал — не буду.
— Пойдем, Егор. Жарко, — процедил Жиган.
— Погоди… Ты слышал, он сказал «не буду»?
— Не буду, — повторил я, предчувствуя, что на этом не кончится. Но того, что произошло дальше, я не ожидал.
— Ну вы, мелочь пузатая, мать вашу, перемать! — закричал Егор, сжав кулаки. — Наваляйте ему сейчас, чтобы я видел, а то всех вас поуродую!!!
Все стало происходить, как в кошмарном сне. Мои дворовые приятели, все четверо, стремительно двинулись на меня. Я стал отступать, спиной вперед, поднимаясь на кучу угля. Поскользнулся, сел на уголь, и тут они на меня налетели. Четверо на одного! Отбивался я отчаянно. Запомнилось только лицо самого младшего из нападавших — Кавалерии, залитое слезами.
Очнулся я, ничком лежа на угле. Только не на той черной куче во дворе, а на угле, который ссыпали в люк. Это я понял, перевернувшись на спину. Угля в подполе было еще много, и я без труда выбрался наружу, дотянувшись до края люка.
Дверь мне открыла мама и ахнула:
— Тебя избили?
— Нет.
— Но ты с кем-то дрался?
— Да.
Мама подвела меня к зеркалу.
Нос распух, глаз подбит, зуб во рту шатается. Весь я в черной угольной грязи.
— С этим надо что-то делать, — сказала мама.
— Ничего не надо, пожалуйста. Пожалуйста! Я потом сам все сделаю, только папе ничего не говори, ладно?
До сих пор не пойму, почему мама мне тогда доверилась и ни о чем не расспрашивала. Уложила меня в кровать, и я заснул с компрессом на физиономии. Хорошо, было лето, и справка в школу не требовалась. Отец как будто мной не интересовался. Целую неделю я сидел дома и снова приобрел свой нормальный вид.
Первый, на кого я наткнулся во дворе, был Брюква. Сопротивлялся он вяло, и возмездие свершилось. Следующий — Мартын. Он искренне просил прощения, говорил, что испугался Егорки Кривого, что тот его уже разок поколотил, мало не покажется. На вопрос, кто меня сбросил в люк, сказал: «не помню».
Только еще намереваясь отомстить своим обидчикам, я пережил духовное потрясение.
У меня было несколько игрушечных солдатиков — свинцовых. Я все продумал. Взял пустую баночку из-под гуталина, пассатижи, электрическую плитку и, улучив момент, пока никого дома не было, на всякий случай заперся в ванной комнате, положил солдатиков в баночку и поставил на включенную плитку. Солдатики довольно скоро расплавились, образовав в баночке ровный свинцовый круг. Плитку выключил, подхватил пассатижами свое изделие и сунул в ванну под холодную воду. В конце концов изделие остыло. Возможно, потому, что по краям баночки оставался гуталин, но свинцовая круглая плюха легко вытряхнулась из баночки. Тяжелая круглая плюха с толстым краем. Оставалось ее согнуть пополам, пропустив между половинками ремень, и мой кистень готов. И тут меня охватил страх: «Что это я делаю? Что творю? Ведь такой штукой и убить можно…» Это был страх ответственности, страх Божий.
Лишь потом, много-много позже, я стал приходить к истинной Вере. Именно страх Божий приводит к Вере, ответственность. Ведь отвечаешь-то перед Ним. Вот думают: «Я — хозяин своей жизни». Ничего подобного. Как управит Господь, так и будет. Господь будет испытывать. И от тебя зависит, как ты все это выдержишь, как будешь нести свой крест. За это и будешь отвечать. Это, возможно, самое важное.
С тех пор минуло лет тридцать, не меньше. Однажды, возвращаясь поздним вечером домой и войдя в полутемную арку двора, я миновал группу незнакомых мне мужчин, кучно стоящих у стены и светивших красными огоньками своего курева.
— Васёк! — услышал я в спину.
Остановился, обернулся. Один из мужчин, отделившись от компании, подошел ко мне. Свет с улицы упал ему на лицо под козырек кепки.
— Жиган?
— Он самый. Только «Жиган» так в этом дворе и остался. Я уж скоро как 25 лет работаю на оборонном заводе. Мастер цеха. Вот дочку на днях замуж выдаю.
— Рад за тебя. У меня тоже дочка, только она еще школьница.
Помолчали.
— А я тебя в кино видел, и не раз. Мне нравится.
— Спасибо. Ну, желаю тебе…
— И тебе. Будь здоров.
— Ты тоже.
Про Егорку Кривого я ничего не спросил. И Жиган ничего не сказал. Значит, сказать было нечего.
Июнь 1945 года.
Народный артист СССР, мой отец Борис Николаевич Ливанов получает приглашение на Парад Победы на Красную площадь.
Число 24 июня, время 10 часов утра. Указаны ряд и два места на зрительских трибунах. Отец берет меня с собой. Как я ему благодарен!
За час до начала Парада мы выходим из дома. Утро светлое, но прохладное. Мы идем пешком вниз по улице Горького, уставленной танковыми колоннами. Пересекаем Манежную площадь, доходим до Музея Ленина. Здесь, перед подъемом на Красную площадь, нас останавливает военный патруль, проверяет отцовский пропуск. Мы поднимаемся вверх, минуя вход в Александровский сад.