Путь из детства. Эхо одного тире
Шрифт:
Вся площадь заполнена войсками. Солдаты стоят, образуя правильные темно-зеленые прямоугольники. Последние ряды оканчиваются у самого ГУМа.
На фасаде ГУМа огромные неподвижные красные флаги с портретами Ленина и Сталина. Между флагами широкая черно-оранжевая полосатая гвардейская лента. Над первыми рядами войск виднеются поднятые на древках, тоже прямоугольные, щитки с названиями фронтов «1-й Белорусский», «2-й Белорусский»…
Под Кремлевской стеной, почти до самого Мавзолея — трибуны, длинные ряды плоских сидений, между которыми стоят или передвигаются приглашенные
Окружающие нас люди посматривают на циферблат часов Спасской башни, сверяя по ним свои ручные часы.
Люди здороваются друг с другом, обмениваются рукопожатиями, переговариваются. Над трибунами висит журчащий шум голосов. С площади на трибуны доносятся отдельные выкрики каких-то воинских команд. Вдоль солдатского строя время от времени, то туда, то сюда пробегают офицеры. Долетает стук их сапог по брусчатке.
Со стороны солдатских рядов над площадью течет ровный монотонный гул.
И вдруг — тишина. На трибунах, в войсках, над площадью… Такая тишина, что, кажется, можно услышать, как у тебя волосы на голове растут. Химическая, так сказать, тишина.
Все головы повернуты к Мавзолею. Там человек в серой шинели с золотыми погонами медленно поднимается по лестнице вдоль стены. Генералиссимус Сталин.
Смотрели, не шелохнувшись, чтобы потом обменяться впечатлениями: «Ты видел Сталина? Я видел…»
Пусть это далеко было, но видно было отчетливо. Он был маленького роста, чувствовалось, что старый, у него сутулая спина. Сам не грузный, сухой. Поднимался по лестнице Мавзолея медленно, один, очевидно сознавая, какое он производит впечатление.
И все смотрели, смотрели… Он прошел, и, когда уже был на верху лестницы, за ним двинулось Политбюро.
Ударили часы на Спасской башне — и началось! Вот они, наши маршалы: Жуков с адъютантом на белых, Рокоссовский, тоже с адъютантом на каурых конях. А что за посадка! Не забыли наши маршалы свою кавалерийскую молодость. И Рокоссовский салютует Жукову, вскинув сверкнувший клинок. Какой восторг!
Они уже объезжают сомкнутые ряды воинов. «Поздравляю вас…» И в ответ: «Ура! Ура! Уррра-а-а!»
Вы, дорогие мои читатели, наверняка сто раз видели этот парад Победы — в хрониках, на экранах своих телевизоров.
Слышали, как гремят оркестры.
Читали газетные описания: «Чеканя шаг проходят перед трибунами, сменяя друг друга, фронт за фронтом. Развеваются победные знамена. Блестят, подрагивая в такт марша, ряды военных наград…»
Вспомнили бы, наверное, басовитое стрекотание танковых гусениц по Красной площади и самолеты в небе над ней.
А я видел своими глазами, как нахмурилось московское небо и заплакало, поминая павших. Струи дождя забарабанили по брусчатке площади, разлетаясь слёзными брызгами.
Наши солдаты в боевых зеленых касках, в полевой форме несут через площадь знамена фашистских армий, пригнув к самой земле их хвастливую славу, и швыряют их, словно хлам, на мокрую брусчатку к подножию Мавзолея. Да, такое надо видеть!
А память подсказывает строки:
«И мы бы даром только стали Мир уверятьТак написал великий русский поэт, фронтовик Александр Твардовский.
А что написано пером (да еще таким!) — того не вырубишь топором.
«За Родину! За Сталина!»
Сталин для моего поколения, как и для всей страны, был символом нашей общей веры в победу над фашизмом.
Мы, мальчишки, не воспринимали Сталина как конкретного живого человека. Это был обязательный, почти без вариантов, фотопортрет на первых газетных полосах, а позже, после победы, этот портрет несли на всенародных праздничных демонстрациях. Мы иногда видели Сталина на экране в коротких хрониках «Новости дня», которые всегда показывали в кинотеатрах перед просмотрами фильмов, но этот оживший газетный портрет Сталина, который иногда улыбался с трибуны Мавзолея, иногда взмахивал рукой, все равно не выходил для нас за границы символа.
Когда нас принимали в пионеры и на призыв «За дело Ленина — Сталина будь готов!» мы, салютуя согнутой в локте рукой, отвечали «Всегда готов!» — то эта клятва для нас означала только готовность противостоять врагам нашей Родины. Ведь мы все вышли из военного времени.
Что касается Ленина, который «живее всех живых», но почему-то лежит в гробу в Мавзолее на Красной площади, то я не знаю ни одного из своих ровесников, что выстояли бы длиннющую очередь, чтобы посмотреть на «вождя Революции».
Зато церемонию смены караула у Мавзолея смотреть ходили.
О грядущей победе коммунизма во всем мире мы, конечно, твердо знали, но о смысле этого лозунга никто не задумывался — своих забот хватало.
К началу 50-х годов бытовая жизнь устойчиво вошла в мирное русло. Подражание блатной моде: сапоги со спущенными голенищами — «прохари», кепки на уши с короткими козырьками — расхожий товар на рынке в Перово, всегда поднятые воротники пальто, словечки на «фене» в разговорах, массовые уличные драки — все это смыло временем. Жизнь налаживалась, восторжествовал семейный уклад, приверженный к трудовым ценностям, прошедшая испытания на верность, повзрослевшая вместе с нами бескорыстная мальчишеская дружба.
Высветились манящие цели в жизни, которых не достичь в «прохарях» и перовской кепке.
А сколько ребят, «короливших» в своих дворах, безвозвратно погибло, затянутых черной дырой криминала!
И немалую роль в нашем выборе жизненного пути сыграла — хотите верьте, хотите нет — послевоенная милиция.
Молодые ребята, недавние призывники, успевшие поучаствовать в боях за Родину, но не успевшие получить мирные профессии, по окончании войны тысячами пришли на службу в милицию.
Таких нельзя было ни подмазать, ни запугать. Уголовный мир их уважал и побаивался. А с нами, когда мы попадали в отделения, в основном за уличные драки, эти новые стражи порядка разговаривали не как с упертой шпаной, а как со взрослыми разумными людьми, стараясь наставить на путь истинный.