Путь к Босфору, или «Флейта» для «Императрицы»
Шрифт:
– Вы что, молитесь, гардемарин Иванов?
– Никак нет, ваше благородие, – быстро ответил Василий. – Там ваши радисты немецкую морзянку перехватили. Важно…
Из соседней комнаты реквизированного для нужд армии купеческого особняка, в котором размещался штаб полка, действительно доносился захлёбывающийся визг морзянки.
– Что – важно? – спросил Рагимов; и только мгновением позже добавил: – Так вы что, немецкий «морзе» знаете?
– Передислокация штурмгруппен… то есть штурмовой группы, выдвижение эскадрона улан… захват эшелона
– Что, прямо так открытым текстом и передают? – поднял брови подполковник.
– Никак нет, – ответил Василий, как только смолкла морзянка. – Да только шифр у них простенький, нам ещё на курсах о нём говорили. Не думал, что до сих пор не поменяют, а вот… Наверное, чтобы в низовых службах понимали.
Прапорщик Петренко не удержался и, скороговоркой пробормотав положенное по уставу обращение, сообщил со своим неистребимым южнорусским акцентом:
– То ж видите, какой сметливый. А он ещё и карту читает… И нашу, и немецкую.
Рагимов какое-то время переваривал услышанное и уже где-то на донышке сознания заворочалась мысль: если не насовсем, то хоть временно оставить мальца.
Не в дивизионе, конечно, а при штабе… Да зачислить в штат, присвоив, как положено Георгиевскому кавалеру, чин прапорщика…
Но тут, как на грех, явился Солонин и доложил, что пленных передали, и жандармы готовы отбыть – торопятся к поезду.
«Не судьба», – решил подполковник. И вслух приказал:
– Зови старшего жандарма ко мне.
Потом повернулся к гардемарину.
– Вот что, Василий Иванов. У меня предписание: немедленно отправить тебя в Петербург для завершения классов и получения назначения по службе.
– Господин подполковник!.. – хором возопили Петренко и Василий, но с разной интонацией.
Петренко – с болезненным разочарованием, а Василий – чуть ли не с отчаянием.
– Ма-алчать! – одёрнул их Рагимов, испытывая некоторое облегчение – как всегда после твёрдо принятого решения.
И добавил:
– Поедете до станции с командой жандармерии – они как раз этапируют военнопленных. Приказ ясен?
– Так точно… – проговорил Василий убитым голосом. И тут же добавил, быстро обменявшись с прапорщиком взглядами: – Мне надо собрать личные вещи. Пусть едут, я догоню.
– Мы проследим, ваше благородие, – поддержал и Петренко. – А ещё хлопцу надо с однополчанами попрощаться…
– А завтра «штурмгруппен» отбивать понадобится, – даже чуть улыбнулся подполковник. – Как же без такого корректировщика? А послезавтра ещё какую заразу Вильгельм пришлёт… Кругом марш! Исполнять приказ! Да, и немедленно переодеться: в пехотной части воевал, так чтоб выглядел по форме!
Василий тоже повернулся, даже прищёлкнув каблуками неуставных ботинок с подковками, и рванул на шаг впереди прапорщика к дверям.
Рагимов, подавляя невольный смешок, приказал:
– Отставить, гардемарин. Сейчас выправим предписание, поедете с жандармами. Не напрашивайтесь, чтоб везли, как арестованного. А пока – попытайтесь вспомнить, куда эта «штурмгруппен» передислоцируется… И подскажите нашим олухам царя небесного, – он кивнул на дверь, за которой работали радисты, – как сей шифр неменяный немецкий читать.
ГЛАВА 9. ПТИЦА ЧЁРНАЯ, ПТИЦА БЕЛАЯ…
Барон Шварцадлер, победитель Ганзейских гонок-перелётов, почти вываливаясь из ячейки аэроплана, вздохнул не без сожаления, даже огорчённую гримасу состроил…
Но не потому, что только что отпустил за борт трёхфунтовую бомбу в отчётливо видное красное перекрестье на холщовом полотнище. Не то смутило барона, что бомба беззвучно отправилась на крышу госпиталя, что было вопреки всем мирным договорам и конференциям, и по идее должно было претить всем чувствованиям благородной крови, отнюдь, – а то, что уж больно хороша была сама крыша. Судя по всему – новая, голубовато отливая свежим цинком, она так основательно поднимала в цене старинную остзейскую усадьбу. Вот тебе готовый семейный форштадт, только вноси новую мебель и старинные семейные портреты, но эта проклятая война! Собственной рукой ты должен рушить собственное же счастливое будущее.
«Доннерветтер!»
Он по романтическому складу, свойственному, как помнится, всем Шварцадлерам, чуть было не предался ностальгии, – могучие икры жницы под тканым подолом в золотой прусской ржи, янтарный отлив пива на грубом выскобленном столе, стрекот молотилки на подворье их юнкерского хозяйства, но…
«Стрекот?»
Механический звук мог, да и должен быть здесь только один. Свой! И то – насколько можно было назвать стрекотом весёлую молотьбу даймлеровского мотора, прорывающуюся даже сквозь плотные кожаные клапаны шлема.
Мотор, для пущего охлаждения, торчал практически снаружи фюзеляжа, сразу же за блестящим кругом пропеллера и непосредственно перед кабиной пилота.
И тем не менее барону неотвязчиво стало казаться…
Натянутая на шестах парусина с огромным красным крестом, – знак, должный уберечь госпиталь от всяческих посягательств, вплоть, наверное, до кары небесной – был моментально снесён ударной волной и, с громким шелестом хлестнув по воротам сарая, едва не разрушил плод многодневных трудов лейтенанта Императорского воздушного флота. Его «голубь» только что выкатили на треноге шасси из тёмной утробы амбара.
– Г… где?! – перекрикивая панический гвалт и лошадиное ржание госпитального обоза, пытался не то спросить, не то отговорить Вадим, таща аэроплан с другой стороны за амортизационные стойки.
И то: «Смешались в кучу кони, люди…» – всё госпитальное хозяйство, что располагалось во дворе, визжало, бежало, дымило и парило варёным бельём и опрокинутым самоваром. Да и посреди самого двора зияли две основательные воронки – как раз напротив амбара. Ни о какой взлётной полосе говорить не приходилось.