Путь к перевалу
Шрифт:
А письма Тони стали приходить все реже и реже. Потом их не стало совсем. Юрий забеспокоился, решил немедленно ехать в Ленинград. Но заболел сынишка. И в то же время Бенецианов поставил перед Ученым советом вопрос о нецелесообразности разработки на факультете темы Воронова, о передаче ее физикам. С утра до ночи, забыв о сне и отдыхе, Юрий метался между кроватью больного сына и учреждениями, где решалась судьба новой проблемы. Борьба была тяжелой, пришлось дойти до парткома. И все-таки он победил. Выздоровел и сынишка…
И вот тогда пришло письмо. Короткое, в несколько строк:
«Прости, Юрий, но я поняла, что мы никогда не будем счастливы. Я нашла возможность устроить свою жизнь иначе. На днях приеду за сыном. Возьму его прямо из детского сада. Нам лучше не встречаться. Вещи вышли посылкой».
Через год она вернулась, — обманутая, покинутая, ищущая прощения. И все, казалось бы, потекло по-старому. Отношение Воронова к жене стало, пожалуй, даже внимательней, заботливее. Но это было уже велением разума, а не сердца. Та большая любовь, которая согревала его все годы жизни с Тоней, которая придавала ему силы, — эта любовь умерла. А вместе с ней умерло и нечто большее.
Все происшедшее поразило Воронова тем более жестоко, что сам он, будучи натурой цельной, всегда был высокого мнения о людях. И если Тоня смогла так легко обмануть его любовь, то что оставалось ждать от других… Теперь рядом с ним была просто жена — красивая, заботливая и… чужая.
Внешне мало что изменилось у него и на работе. Воронов был по-прежнему настойчив и требователен к себе и своим помощникам. Он все так же много работал. Но это была скорее инерция.
Впрочем, об этом никто не догадывался, — даже его помощники по кафедре. Дружный коллектив по-прежнему работал, как точный, хорошо отлаженный механизм. Начало меняться отношение к новой проблематике и со стороны некоторых других ученых факультета. И только сам Воронов не мог сбросить с себя душевного оцепенения и с прежней страстью отдаться любимому делу.
А между тем он отлично понимал, что одной инерции хватит ненадолго, и тщетно пытался вернуть себе прежнюю работоспособность…
Вот почему Юрий Дмитриевич так и не раскрыл сейчас журнал дальше оглавления.
Второй день занятий оказался трудным. Семинар по истории партии, физика, химия да еще и минералогия — сразу для одного дня было многовато. Поэтому на последнюю лекцию Люся шла уже без особого нетерпения. К тому же после первых лекций по физике и химии трудно ожидать чего-то интересного от минералогии, науки, по-видимому, сухой и скучной.
Не понравилась ей и минералогическая аудитория. Здесь не было ни картин, ни приборов. На стенах висели только таблицы с длинными рядами цифр да какими-то замысловатыми кривыми. В шкафах поблескивали однообразные модели пространственных решеток. А всю заднюю стену занимали высокие стеллажи с лотками, в которых хранились коллекции минералов.
Но самое неприятное впечатление производил лекционный ассистент. Длинный и нескладный, он, словно цербер, стоял у преподавательского стола, никого не подпуская к разложенным минералам.
Раздался звонок, и через минуту в аудиторию вошел Воронов.
«Так вот он какой, мятежный доцент…» — сказала себе Люся, рассматривая заведующего кафедрой минералогии, о котором Саша говорил вчера как о некоем титане, грозящем перевернуть всю геологию. Она и представляла его, как сказочного исполина, с горящими глазами и громовым голосом.
А в аудиторию вошел самый обыкновенный, чуть сутуловатый мужчина в простом черном костюме, с мягкой, почти застенчивой улыбкой. На вид ему было не больше тридцати пяти, но в густых, откинутых назад волосах уже заметно пробивалась седина, и глаза смотрели устало, будто позади долгая тяжелая жизнь. Читая лекцию, Воронов медленно прохаживался по аудитории, то подходя к доске, то останавливаясь у шкафов с решетками. Иногда он проходил между рядами столов и даже заглядывал в студенческие тетради.
Голос его звучал негромко, но все, о чем говорил он, было настолько ново и необычно, что воспринималось, как удивительная повесть, которую можно слушать и слушать без конца.
В отличие от иных ученых, Воронов не считал занятия со студентами досадной потерей времени. Больше того, он любил эти занятия. Ему доставляло большую радость видеть, как разгораются лица студентов, как начинают блестеть глаза, когда он развертывал перед слушателями все новые и новые горизонты науки о минералах и вел их все дальше и дальше в сложный мир кристаллических структур и атомов. Поэтому Воронов заново готовился к каждой лекции и читал их с таким воодушевлением, как будто все, что он преподносил студентам, было для него так же ново и необычно, как и для них самих.
Впрочем, нередко так оно и оказывалось. Многое из того, что студенты слышали от него на лекциях, было только что получено в лаборатории его кафедры. А случалось и так, что где-нибудь в конце семестра он вдруг возвращался к старой теме, чтобы рассказать, как ошибочны были его взгляды по тому или иному вопросу, изложенному в начале курса, и как они изменились в результате удачно поставленного эксперимента.
И надо видеть, с каким вниманием слушали это студенты: ведь они присутствовали при решении научной проблемы, а иногда и сами становились искателями, ибо на некоторые вопросы Воронов сознательно не давал ответов, предлагая найти их своим слушателям.
Так было всегда. Но в последний год и лекции его стали скучнее, суше. В них стало меньше тех блестящих шуток и броских неожиданных сравнений, которые передавались студентами из курса в курс и долго вспоминались выпускниками университета где-нибудь в далекой Сибири или на Крайнем Севере. Да и сам Воронов как-то потускнел и будто отдалился от студентов.
Но все это тоже видел, пожалуй, только он сам. Студенты по-прежнему встречали его с восторгом. Они не хотели замечать никаких перемен. И, может быть, как раз поэтому теперь он лучше всего чувствовал себя именно в студенческой аудитории.
Так и сегодня. Достаточно было ему войти в аудиторию и увидеть десятки устремленных на него глаз, как в душе словно что-то отлегло, и он невольно улыбнулся, включаясь в привычную деловую обстановку занятий.
Тихий шорох перелистываемых страниц, поскрипывание стульев и весь этот сдержанно торопливый шумок, предшествующий началу лекции, действовали на него лучше всяких успокаивающих средств.
Но вот все стихло. Воронов оглядел аудиторию. Она была уже знакомой. Ему достаточно было одного взгляда, чтобы оценить настроение студентов. А оно бывает разным: и выжидающе изучающим, и возбужденно настороженным, и откровенно насмешливым. И надо уметь быстро и безошибочно найти тот верный тон, который следует взять в самом начале лекции, чтобы сразу овладеть аудиторией, подчинить себе ее внимание. Иначе даже хорошо подготовленная лекция пойдет комом, и будет очень трудно заставить слушать себя эту ораву живых, легко увлекающихся молодых людей, которые следят за каждым твоим шагом, жестом, словом и не прощают ни малейшей оплошности.