Путь Меча
Шрифт:
При виде нас воин нахмурился, с показным равнодушием оглядел Чэна с головы до ног, и сделал шаг навстречу. Всего один шаг. Надо отдать должное — посол или действительно ничего не боялся, или умело скрывал свои чувства.
— Я — тысячник Джангар-багатур, — негромко и властно сказал он, — глава тумена телохранителей-тургаудов гурхана Джамухи Восьмирукого.
Затем он неожиданно приложил ладони ко рту и пронзительно завыл.
Я-Чэн даже не успел удивиться, как в ответ с северных холмов донесся такой же вой, только многократно усиленный; и я услышал
— Мои люди не хотят тревожить покой священного места, — продолжил Джангар, когда наступила тишина. — Пускай даже и оскверненного нечистым пребыванием. Я повторяю слова гурхана Джамухи: пусть тот, кто называет себя Асмохат-та, поднимется к гурхану и посмотрит ему в глаза. После чего он сам выберет время и место своей смерти. Я все сказал.
Пришедший вместе с нами Куш-тэнгри передал Чыду Косу, после чего низко склонился перед Чэном-Мной и повернулся к Джангар-багатуру.
— Не пристало Асмохат-та уподобляться послу самого себя, — произнес Неправильный Шаман, и Я-Чэн заметил, что невозмутимый Джангар все же старается не смотреть шаману в лицо.
— Джамуха ведь тоже не сам явился — тебя прислал, Джангар… Я пойду с тобой, я, слуга Ур-калахая Безликого, я встану перед Джамухой, как посланец Асмохат-та, и мы определим время и место. А чья смерть наступит тогда — это еще у Безликого за пазухой…
— Хорошо, — равнодушно согласился Джангар. — Иди ты, шаман-отступник…
Шаман кивнул и отошел на десять выпадов, остановившись у статуи Мо.
Чэн-Я подумал и двинулся к нему.
— Тебе нельзя туда ходить, — одними губами выдохнул шаман. — Ты не вернешься. А по степи пойдет гулять легенда, как демон-лжец не устоял перед взглядом гурхана…
— А ты? — спросил Чэн-Я.
— А я попробую задеть гордость Джамухи в присутствии его телохранителей. Тургауды — отчаянные бойцы, они не побоятся напасть и на священное место — но если их вождь преступит закон воинской доблести…
Я-Чэн не мог объяснить шаману, что Джамуха-батинит и Тусклая Чинкуэда, Змея Шэн, по-своему понимают законы воинской доблести, и святость места уж наверняка не остановит их; и еще Я-Чэн понимал, что не могу, не должен идти сам на северные холмы, и не имею права останавливать Куш-тэнгри.
Я-Чэн только вспомнил слова Неправильного Шамана, когда мы прозревали неизменную гибель Джамухи.
«Наверное, я умру до того…»
— Меня зовут Чэн, — сказал Чэн, глядя в черные глаза Неправильного Шамана. — Чэн Анкор.
— Спасибо, — невпопад ответил Куш-тэнгри.
И крикнул послу, тряхнув серебряной гривой:
— Эй, Джангар!.. Пошли, что ли?!
Джангар шагнул было вперед, но Асахиро придержал его за плечо.
— Ты помнишь меня, тысячник Джангар? — спросил Асахиро.
— Да, — кивнул Джангар, стряхивая его руку (что оказалось не так-то просто). — Я помню тебя, бывший раб, пасынок хурулов.
— Это хорошо, что ты помнишь меня… И запомни, что я скажу тебе сейчас: если с шаманом что-нибудь случится… я убью тебя, даже если для этого мне придется пройти насквозь через твой тумен.
Джангар радостно оскалился.
— Тебе не придется трудиться, бывший раб. В бою я обычно нахожусь впереди своей тысячи.
Сверху на них взирал Желтый Мо.
Полагаю, он был доволен.
Весь оставшийся день я не находил себе места.
Вот оно, пришло, наступило, постучалось в дверь, звякнуло о клинок — и все-таки, в глубине души, я надеялся, надеялся слепо, глупо, наивно, прячась в ножны от неизбежного, надеялся, что все как-то обойдется само собой, и боялся признаться в этом самому себе.
Не обошлось.
И учить некого — ушел Куш-тэнгри, и скучает заново осиротевшая Чыда, а я поминутно гляжу на северные холмы, постепенно тонущие в вечерней мгле.
Ждем.
И я остужаю рукоять о руку аль-Мутанабби.
В подготовке нашего лагеря к обороне мы не участвовали. И правильно делали — Но-дачи и Асахиро мигом взяли власть в свои руки (смешно — Но-дачи — и «в свои руки»…), и весьма скоро каждый нашел свое место и знал, что ему делать в случае…
Что делать?
Ах, выбор небогат… У деревни Сунь-Цзя два десятка с небольшим Придатков и чуть большее количество Блистающих остановили двенадцать дюжин детей Ориджа, и то все наши люди оказались раненными, а пятеро батинитов навсегда окунулись в Сокровенную Тайну. Сейчас же нас, кабирцев, на четверть меньше, чем тогда, с нами две-три дюжины шулмусов (хорошо, пожалуй, что Кулай с частью своих пропал — глядишь, выживут…); ориджитские и маалейские дети, женщины и старики не в счет; — а против нас на северных холмах воет отборная стая Джамухи, тысяча воинов-людей, и вдвое-втрое Диких Лезвий.
Кто мы? Дрова для Масудова пожара?
Просто праздник истины Батин…
Прорицание будущего, провиденье шаманское — глупости все это!.. Ведь не дойти Мне-Чэну до Джамухи, не дотянуться… сметут, растопчут…
Странное чувство возникло у меня. Чем больше я убеждал сам себя в неизбежности гибели, в бессмысленности всех наших действий, чем больше я понимал нелепость своего появления в Шулме в облике Пресветлого Меча — тем сильнее накатывалась откуда-то из глубины души, из того горна, что внутри нас, отчаянная радость единственного выпада, когда отступать некуда, и раздумывать некогда, и жить незачем, кроме как для этого выпада, а потом — гори оно все в Нюринге, это «потом»! — и гордость Масуда, и мудрость Мунира, и смысл бытия, и сафьян новых ножен, и ремесло, и искусство, и волчий вой на холмах!..
Я говорил себе о надвигающемся конце — и видел внутренним взглядом, как стальная чешуйчатая рука, сжатая в кулак над этим миром, медленно начинает раскрываться, подобно цветку на заре, и движутся неживые пальцы, которым не положено двигаться, которым не дано двигаться — но приходит день, когда мы все безнадежно глупеем, шуты мироздания, и в этот день нам все положено и все дано!..
…Вечер стал переходить в ночь, и холмы окончательно пропали из виду.
По всему лагерю горели костры.