Путь отваги
Шрифт:
Дело дошло до майора Белова, помнящего Малафеева еще связным. Малафееву грозило разжалование. Но ограничились тем, что аннулировали представление к медали и поручили, по его просьбе, обучение приходящего пополнения.
И удивительно - в малафеевских руках новичок за новичком получали такую замечательную подготовку, что сразу же начинали выделяться среди других. Для контрольной проверки послали ему несколько явных трусов, и он (это уже было похоже на чудо) переделал их на глазах у всего полка.
Это был в самом деле загадочный
Привести в ясность этого человека, раскрыть его, "как таблицу умножения", стало действительно очень важной и глубоко интересной задачей, но сам Малафеев был явно не способен помочь делу.
Впрочем, он не был настолько малоречив, чтобы не уметь рассказать. Всего вернее, он - в глубине души - не хотел чего-то раскрыть в себе и в чем-то таком признаться, что еще, может быть, казалось ему стыдным.
2
Однажды в части майора Белова выступала бригада артистов - две певицы и баянист. После концерта бригаду предстояло проводить к соседям. Задачу эту заранее возложили на Малафеева, чтобы он, как только артисты закончат программу, взял бы над ними шефство и, не теряя времени, проводил за два километра, где должна была ждать их новая аудитория.
Две девушки и парень - все трое в военных костюмах - ползком пробрались через открытый немцами луг, волоча за собой на веревках небольшие чемоданчики и футляр с баяном.
Концерт намечен был в противотанковом рву - слушатели располагались по скатам, дно рва служило сценою.
Спустившись в ров, девушки крикнули слушателям:
– Просим повернуться к нам спинами! Кру-угом!
– и, вынув из чемоданчиков платья, туфли и чулки, молниеносно превратились из нескладных бойцов в красивых изящных женщин.
Когда программа была закончена, они опять попросили слушателей повернуться к ним спинами, переоделись в военное и под аплодисменты бойцов поволокли "на буксире" свои чемоданчики в соседнее подразделение.
Малафеев полз впереди. Самая опасная часть пути - луг - скоро была преодолена, и четверка благополучно достигла леса, где и присела передохнуть.
Начинало темнеть, и все, что казалось днем таким обычным и нормальным, приобретало в сумерках какую-то опасную недосказанность, затаенность. Плохая видимость и незнакомство с местностью угнетали артистов.
Все были без оружия, да, по совести говоря, и не умели владеть им. Они все время торопили Малафеева, боясь темноты в лесу.
– Против темноты одно средство хорошо - тишина, - успокаивал он их. Не шумите, громко не разговаривайте, и мимо любой опасности мы, как туман, пройдем.
Надо же было случиться, что в тот самый момент, когда Малафеев вел артистов, немцы предприняли попытку вклиниться между нашими подразделениями, избрав для прорыва как раз тот самый лес, которым шла группа Малафеева. В полной темноте очутилась группа эта между своими и фрицами. Автоматы "куковали" где-то совсем рядом, лес наполнился шорохами, и все чаще врывались в дробный стук автоматов резкие взрывы ручных гранат, - очевидно, сражение завязывалось рукопашной схваткой.
Парень с баяном был худой, туберкулезный юноша, он скоро выбился из сил и едва переставлял ноги. Девушки тоже устали. Все трое не умели ходить по лесу и часто падали, охая и тихонько плача.
Малафееву пришлось вести их по одному - проведет баяниста, посадит под дерево, бежит за актрисой, которая ждет его под защитой кустов, метрах в двухстах позади, присоединит ее к баянисту и возвращается за второй девушкой.
Так ему удобнее было перетаскивать волнами и чемоданы с вещами и баян. Но вскоре бригада вконец "обезножела", и Малафееву пришлось сделать долгий привал.
Сражение, разбросавшись мелкими очажками по всему лесу, незримо приближалось к их стоянке, окружая ее крутой дугой. Малафеев просто не знал, что предпринять.
Он находился сейчас в настроении, которое всегда приносило удачу, и всеми силами хотел благополучно довести артистов до безопасного места. Напряженно вслушиваясь в звуки ночного боя, мысленно представляя его направление, Малафеев все время прикидывал, куда держать курс его группе, и был молчалив, сосредоточен, неохотно отвечал на обращенные к нему вопросы. Артисты думали, что он волнуется.
– Товарищ Малафеев, а правда это, что вы были трусом?
– с тревогой спросила его самая робкая из артисток, когда - в один из своих привалов они все четверо сидели у широкой ели.
– Правда, - просто сказал Малафеев, словно о болезни, которая давно и бесследно прошла, - правда, это у меня было.
– А теперь?.. Или это совсем прошло?
– Как вам сказать, - серьезно ответил он, - думаю, что совсем. "Она", знаете, как берет человека? Как лихорадка. Потрясет и - отпустит, а если все меры принять, то быстро пройдет, а уж потом надо только следить за собой, чтоб не возвращалась.
– А сейчас?.. Сделайте, миленький, так, чтобы вы сегодня не трусили. Пожалуйста. Хорошо? Мне так страшно, я только на вас и надеюсь...
– Вот, вот, вот!
– и в голосе Малафеева почувствовалась даже некая радость.
– Это она и есть. Как у нас говорят: "Сам-то я не боюсь, да шкура дрожит".
– Да, да, вот именно... и что же тогда?
– А ничего. Пусть дрожит. Только б голова в порядке. Это, как у нас тоже говорят: "Если голову потеряешь, так навек калекой останешься".
Вся четверка лежала в глубокой яме из-под вырванного с корнем старого дерева, и, рассказывая, Малафеев время от времени выглядывал наружу, прислушивался, а один раз заставил артистов впечататься в землю и лежать, не дыша.