Путь Проклятого
Шрифт:
– Как Флавий? – произнес Каприо еле слышно, голос его звучал как затихающее эхо. – Эти письма… Я не говорил тебе, Рувим. Эти письма – это и не письма вовсе. Это его последний роман…
– Чей последний роман? – переспросил Кац. – Флавия?
– Флавия… – отозвался профессор и посмотрел на Рувима глазами больного бассета. – Я узнал об этом уже после твоего отъезда и забыл написать. Это действительно письма в никуда, без адресата… Рувим, в 99-ом у него не было сыновей. У него давно никого не было.
Хоть Нерва-воин и стал властителем Рима – Цезарем Нервой Траяном Августом, он не имеет права считать меня
Можешь ли ты представить более неудачное начало для длительных отношений (я намеренно избегаю слова дружба и позже объясню тебе почему!), чем бессовестная ложь? Я предсказал Веспасиану императорский титул! Предсказал только для спасения своей жизни, и это была отчаянная, совершенно лишенная даже тени правдоподобия ложь!
Веспасиан, впавший в немилость у Нерона, был отослан из Рима с глаз подальше, в провинцию, в вечно бунтующую, непокорную провинцию, населенную странным народом, который все никак не хотел подчиниться могучей империи! Отослан воевать и бесславно сгинуть в Иудее по истечении короткой человеческой вечности. Ну, какие у него были шансы стать Цезарем? Да никаких!
Но я все-таки оказался прав в своем безумном предсказании!
Нерона сменил Гальба, Гальбу – Отон, Отона – Виттелий, а Виттелия вышиб из седла увалень-крестьянин Веспасиан. Безумный водоворот из крови, амбиций, жестокости, убийств, самоубийств, измен, а в результате наверх выплыл лишь тот человек, родовое имя которого я взял себе взамен данного при рождении. Как повезло мне – сбылась моя отчаянная ложь!
И Веспасиану повезло, но тому, кто стремится к власти, кроме везения, полезно все-таки иметь под рукой в нужный момент верные легионы!
Солдаты, ликуя, провозгласили его Цезарем и на кончиках копий внесли в Рим. А потомок Хасмонеев, священник первой череды, один из вождей Иудейской войны, военачальник, руководитель обороны героической Иотапаты Иосиф бен Маттиаху стал «императорским евреем», летописцем Иосифом Флавием. Пройдут годы, и я буду жить во дворце Веспасиана. А потом у Тита, который подарит мне дом, в котором я нынче живу, и в котором ты и твой брат всегда желанные гости. И Домициан, самый слабый из Флавиев, будет благоволить ко мне, потому что он верил, что именно мои слова сделали его отца императором.
Кстати, за точно исполнившееся предсказание Веспасиан наградил меня с истинно римской щедростью – с меня сняли цепи и ошейник. Это была вторая милость Цезаря, но первой своей милостью он даровал мне жизнь, и за это я готов простить ему несвоевременную вторую.
Я стал свободным человеком, но никогда до того, даже будучи в цепях, я не был так несвободен!
Мой выбор, мой страх, мое нежелание умирать превратили меня в предателя, писателя и римлянина. Потому что, умерев тогда, я не стал бы ни предателем, ни писателем, ни римлянином. Я стал бы мертвым евреем, одним из тысяч умерших в Ершалаиме, Гамале, Иотопате, Махероне, Мецаде. И не было бы на свете ни тебя, ни твоего брата, ни моих книг. Ничего бы не было. Посмертная слава? Слишком слабое утешение, да и была бы она? Что я мог знать о своей будущей жизни в тот момент, когда шагнул из кровавой тьмы мины на свет, в руки поджидавших меня врагов? Ничего.
Глава 29
Предместье Рима.
Начало октября 100 года н. э.
День выдался на славу.
После изнуряющей летней жары, от которой не спасали ни сад, ни бассейн для омовений, ни вода с ледника, наконец-то пришла мягкая римская осень. Солнце больше не выжигало траву, и его прикосновения лишь ласкали увядающую листву деревьев. Воздух остыл и стало по-осеннему тихо.
Тело хозяина садовник оставил в беседке, там, где и нашел. Мертвый Иосиф сидел на скамейке, запрокинув голову, и его седая, поредевшая за последние несколько лет бородка торчала вверх, обнажая морщинистую черепашью шею с острым кадыком. Шея была тонкая, как у ребенка, покрытая пигментными пятнами. Справа под челюстью виднелось родинка, формой напоминающая раздавленную виноградину.
На столе лежали чистый пергамент и знаменитый письменный прибор, с которым Флавий никогда не расставался. Емкость для чернил осталась открытой, и по горлышку, то и дело останавливаясь, чтобы довольно потереть лапки, ползала большая зеленая муха.
Саул подошел поближе и тронул хозяина за руку.
Кожа все еще была теплой, рука легко сгибалась. Флавий умер несколько часов назад. Было около десяти утора, когда он, закончив утреннею трапезу, спустился в сад, приказав не беспокоить себя до времени дневного отдыха. Иосиф любил работать в беседке, и последние несколько лет проводил там целые дни с начала весны и до осенних холодов, предпочитая ее удобно обставленному кабинету. Беседка действительно была хороша: удобный стол, скамья с матерчатой спинкой, деревянная решетка вместо стен, сплошь затянутая диким виноградом и вьюнком.
Он любил это место, подумал Саул, здесь он и умер. Это справедливо.
– Давно ты его нашел? – спросил Саул негромко.
Садовник, грузный немолодой грек с огромными, заскорузлыми от работы с землёй ладонями и красной обгорелой шеей, тяжело вздохнул.
Смерть Флавия ничего хорошего ему не сулила. Наследников у хозяина нет, и если в завещании Флавий никому не отписал этот дом, то вилла отойдет государству. У государства есть свои садовники и найдутся претенденты на виллу. Жаль хозяина! Он неплохо платил и человек был невредный, хоть и еврей.
Садовник почесал шелушащуюся шею и снова вздохнул – тяжело, с искренней печалью.
– Недавно. Полчаса как… Да сразу, как нашел, за тобой побежал, Саул! Я только заглянул, так понял – мертвый!
– Ты что-нибудь слышал? Он кричал? Звал на помощь?
– Нет. Все было тихо. Я всегда, когда проходил – смотрел: он или писал, или ходил, размышлял! А сегодня заглянул, а он вот так… Сидит. Видно, писал и умер. Видишь, стило на столе – из пальцев выпало!
Стило действительно лежало рядом с рукой Иосифа. Пальцы писателя – желтоватые, словно выточенные из слоновой кости, были усеяны чернильными брызгами.