Путь святого
Шрифт:
– Офицер.
– Убит?
– Без сомнения.
– Обыщите.
Желтоватый свет фонарика, поднесенного прямо к телу, упал на лицо и грудь. Руки санитара двигались в этом маленьком пятне света. Второй санитар делал заметки. Он наклонился пониже.
– Еще один мальчик!
– сказал он.
– Это все, что у него есть?
Первый санитар поднялся.
– Только это, и вот еще фотография.
– Бумажник, кредитный билет в фунт стерлингов, пачка сигарет, ручные часы, фотография. Дайте посмотреть.
Второй санитар осветил маленькую фотографию фонариком. Лицо девушки, обрамленное коротко остриженными кудрями, глядело на них.
– "Ноэль", - прочел первый санитар.
– Гм! Спрячьте фотографию, положите в бумажник. Пошли!
Пятно света погасло, и тьма навеки окутала Сирила Морленда.
ГЛАВА II
Когда они вчетвером заняли места в большом зале Куинс-холла, шел уже второй номер программы; несмотря на все патриотические усилия устроителей, это было произведение немецкого композитора: "Бранденбургский концерт" Баха. Еще любопытнее было то, что концерт повторяли на бис. Пирсон не аплодировал; наслаждаясь музыкой, он сидел с блаженной улыбкой, забыв об окружающем. Он был сейчас бесконечно далек от земных радостей и горестей. Когда замерли последние аплодисменты, Лила сказала ему на ухо.
– Какая удивительная аудитория, Эдвард! Смотри: всюду хаки. Кто бы думал, что наши молодые солдаты интересуются музыкой, хорошей музыкой, к тому же немецкой?
Пирсон посмотрел на всю эту массу людей в военных кепи и соломенных шляпах, терпеливо стоявших в зале и глядевших на эстраду, и вздохнул:
– Хотелось бы мне иметь такую аудиторию в церкви!
Улыбка тронула уголки губ Лилы. Она подумала: "Ах, мой дорогой, церковь твоя устарела, и ты вместе с ней! Куда уж ей, твоей церкви, с запахом плесени и ладана, витражами, узкими закоулками и гудящим органом! Бедный Эдвард, он совсем не от мира сего!" Но она только пожала ему руку и прошептала:
– Посмотри на Ноэль.
Девушка разговаривала с Джимми Фортом. Щеки ее разрумянились, она была такой красивой, какой Пирсон не видел ее уже давно, с самого Кестрела. Он услышал, как вздохнула Лила.
– Есть у нее какие-нибудь вести от этого юноши?.. Помнишь ту нашу Майскую неделю, Эдвард? Мы были очень молоды тогда, даже ты был молод. И ты написал мне такое милое письмецо. Я и сейчас представляю себе, как ты бродил в своем карнавальном костюме вдоль реки, среди этих "священных" коров.
Но, говоря это, Лила смотрела в другую сторону - на второго своего соседа и на девушку. Скрипач играл сонату Цезаря Франка. Это была любимая вещь Пирсона. Она всегда вызывала в нем ощущение небес - этой напоенной благодатью голубой тверди, в которой блистают кроткие звезды, а в полдень солнце заливает ликующие деревья и воды, где плавают ликующие лебеди.
– Странный мир, мистер Пирсон! Представьте себе: все эти ребята после того, как прослушают такую музыку, должны вернуться в казармы! Что вы думаете об этом? Не возвращаемся ли мы назад, к обезьянам? Или поднимаемся до высоты этой сонаты?
Пирсон повернулся и внимательно посмотрел на Форта.
– Нет, капитан Форт, я не думаю, что мы опускаемся до обезьян, если мы только произошли от них. У этих парней - души героев.
– Я знаю это, сэр, и, быть может, лучше, чем вы.
– Ах, да, - кротко сказал Пирсон.
– Я и забыл. Но он все еще с сомнением смотрел на своего соседа.
Этот капитан Форт, знакомый Лилы, дважды уже приходивший к ним, ставил его в тупик. У него было открытое лицо, спокойный голос, но совершенно дикие воззрения - или это только казалось Пирсону? Что-то от магометанства; что-то от религий жителей джунглей или южноафриканской степи; при этом странный, неожиданный цинизм и какой-то иронический взгляд на Англию. Все это совмещается в нем, и Форт этого, кажется, не скрывает. Мысли выскакивают из него, как пули, и хотя он говорит спокойно, его слова словно пробивают дыры в слушателе. Подобные критические воззрения звучат острее в устах человека, получившего примерно то же образование, что и сам Пирсон, чем если бы все это говорил какой-нибудь скромный самоучка, какой-нибудь актер, иностранец или даже врач вроде Джорджа. И это каждый раз вызывает какое-то неприятное чувство, словно прикосновение к колючему шипу. Нет, это совсем не забавляет! Эдвард Пирсон всегда сжимался, соприкасаясь со всякой крикливой философией, - и естественно, что так на него действовал и Форт.
После первого отделения концерта они с Ноэль ушли, распрощавшись с Лилой и Фортом в дверях. Отец взял Ноэль под руку и, все еще занятый теми мыслями, которые возникли у него в концертном зале, спросил:
– Тебе нравится капитан Форт, Нолли?
– Да, он славный человек.
– Это верно. Он производит впечатление славного человека - у него приятная улыбка, но, боюсь, очень странные взгляды.
– Он считает, что немцы немногим хуже, чем мы сами; он говорит, что большинство англичан - такие же грубые, как они.
– Да, он говорил что-то вроде этого.
– Но разве мы такие, папа?
– Безусловно, нет.
– Один полисмен сказал мне то же самое. Капитан Форт считает, что мало кто из людей не развратился бы, добравшись до власти. Он рассказал мне несколько ужасных случаев. Он говорит, что у нас нет воображения и мы часто делаем многое, не понимая, как это жестоко.
– Мы, конечно, не безупречны, Нолли, но в целом я считаю, что мы добродушный народ.
Ноэль с минуту помолчала, потом вдруг сказала:
– Хорошие люди часто думают, что все другие тоже хорошие; а на самом деле те совсем нехороши. Капитан Форт не ошибается в людях.
– Я думаю, что он немного циничен и поэтому вреден.
– А разве все, кто думает не так, как другие, - вредные люди, папа?
Пирсон неспособен был насмехаться над людьми и поэтому не понимал, когда насмехаются над ним самим. Он посмотрел на дочь с улыбкой.
– Не так плохо сказано, Нолли, но все-таки мистер Форт в каком-то смысле вреден. Вероятно, потому, что он видел слишком много плохого в жизни.
– Поэтому он мне и нравится!
– Ну, ну, - ответил Пирсон рассеянно.
У него была срочная работа: надо было подготовиться к конфирмации. Как только они вернулись домой, он сразу направился в свой кабинет.
Ноэль зашла в столовую выпить горячего молока. Шторы не были опущены, и яркий лунный свет заливал комнату. Не зажигая электричества, она поставила молоко на спиртовку и стала смотреть на небо. Было полнолуние - второе с тех пор, как она и Сирил ожидали появления луны над Аббатством. Она вздрогнула и прижала руки к сердцу. Если бы она могла призвать его к себе из этого лунного света! Если бы она была колдуньей - могла увидеть его, узнать, где он, что делает! Уже две недели от него нет писем. После того, как он уехал на фронт, она ежедневно прочитывала в газетах списки убитых; у нее было суеверное чувство, что этим она как бы спасает его от гибели. Она взяла "Таймс". Было достаточно светло, и она принялась читать этот свиток доблести и читала до тех пор, пока... луна не осветила ее, лежащую на полу рядом с отброшенной в сторону газетой...