Путь святого
Шрифт:
Так началось это курьезное содружество; по мере того, как проходили дни, оно свелось к получасу совместного завтрака - причем каждый читал свою газету - и к совместным обедам примерно три раза в неделю. Каждый считал, что его брат странный человек, но оба продолжали быть самого высокого мнения друг о друге. И вместе с тем глубокое родственное чувство говорило им, что они оба попали в беду. Впрочем, об этой беде они никогда не разговаривали, хотя несколько раз Роберт опускал газету и поверх очков, торчащих на его породистом носу, созерцал своего брата, и маленькая морщинка сочувствия пересекала его лоб между кустистыми бровями. Но иногда Роберт ловил на себе взгляд Эдварда, который отрывался от газеты, чтобы увидеть не столько брата, сколько... их совместную семейную тайну; и тогда Роберт поспешно поправлял очки, проклинал нечеткую газетную печать и тут же извинялся перед Эдвардом за грубость. "Бедный Тэд, - думал он, - ему бы выпить портвейна, как-нибудь развлечься, забыть обо всем. Какая жалость, что он священник!"
В письмах к Тэрзе он оплакивал аскетизм Эдварда. "Он ничего не ест, ничего не пьет и редко когда выкуривает одну несчастную сигарету. Он одинок, как сыч. Тысячу раз приходится жалеть, что он потерял жену. Все же, я надеюсь, что крылья его в один прекрасный день расправятся; но, черт побери, я не уверен, что у него хватит мяса, на котором можно укрепить эти крылья. Пришли-ка ему сливок, а я уж постараюсь, чтобы он их съел". Когда сливки были получены, Боб заставил Эдварда съесть немного за завтраком, но когда подали чай, вдруг убедился, что съел почти все сам. "Мы никогда не говорим о Нолли, - писал он.
– Я все собираюсь потолковать с ним начистоту и сказать, что ему надо приободриться; но когда доходит до дела, я не нахожу слов, потому что в конце концов все это и у меня стоит поперек горла. Мы, Пирсоны, уже довольно стары и всегда были людьми порядочными, начиная со святого Варфоломея, когда этот гугенотский парень явился сюда и основал нас. Единственная черная овца, о которой я слыхал, - это кузина Лила. Кстати, я на днях ее видел - она заглянула к Тэду. Помнится, я как-то собирался остановиться у нее в Симле, когда она жила там с мужем, молодым Фэйном; я возвращался тогда домой как раз перед нашей женитьбой. Фью! Это была забавная пара; все молодые парни увивались вокруг нее, а молодой Фэйн относился к этому, как истый циник. Даже теперь она не может удержаться, чтобы не заигрывать с Тэдом, а ему это и невдомек; он думает, что она набожное существо, что она окончательно исправилась в этом своем госпитале и тому подобное. Бедный старина Тэд! Он самый мечтательный парень из всех, кого я знавал".
"В конце недели приезжала Грэтиана с мужем, - писал Боб в следующем письме.
– Я ее люблю не так, как Нолли; слишком она серьезная и прямолинейная, намой взгляд. Ее муж, видимо, тоже рассудительный парень; но он до черта свободомыслящий. Они с беднягой Тэдом, как кошка с собакой. В субботу к обеду была снова приглашена Лила и приходил еще какой-то человек по фамилии Форт. Лила влюблена в него - я видел это уголком глаза, но милейший Тэд, разумеется, ничего не замечает. Доктор и Тэд спорили до полного изнеможения. Доктор сказал одну вещь, которая меня поразила: "Что отличает нас от зверей? Сила воли - больше ничего. В самом деле, что такое эта война, как не карнавал смерти, который должен доказать, что человеческая воля непобедима?" Я записал эти слова, чтобы передать их тебе в письме, когда пойду писать его к себе наверх. Он умный человек. Я верю в бога, как ты знаешь, но должен сказать, что как только дело доходит до спора, бедняга Тэд кажется слабоватым с этими вечными "нам сказано то" или "нам указано это". Никто не упоминал о Нолли. Постараюсь обязательно поговорить о ней с Тэдом; нам надо знать, как действовать, когда все кончится".
Но только в середине марта, после того, как оба брата просидели друг против друга за обеденным столом, около двух месяцев, эта тема была, наконец, задета, да и то не Робертом. Однажды Эдвард стоял после обеда у камина в своей обычной позе, поставив ногу на решетку, а рукой опираясь на каминную доску и устремив глаза на огонь. Он сказал:
– Я ни разу не попросил у тебя прощения, Боб.
Роберт, засидевшийся за столом со стаканом портвейна, вздрогнул, обернулся к Эдварду, успевшему уже надеть свое одеяние священника, и ответил:
– Да что ты, старина!
– Мне очень тяжело говорить об этом.
– Разумеется, разумеется!
– И снова наступила тишина. Роберт обводил глазами стены, словно ища вдохновения. Но глаза его встречали только написанные маслом портреты покойных Пирсонов и снова возвращались к обеденному столу. Эдвард продолжал, как бы обращаясь к огню:
– Это до сих пор кажется мне невероятным. День и ночь я спрашиваю себя: что повелевает мне долг?
– Ничего!
– вырвалось у Роберта.
– Оставьте ребенка у Тэрзы; мы будем заботиться о нем. А когда Нолли поправится, пусть возобновит работу в госпитале. Она скоро забудет обо всем!
Увидев, что брат покачал головой, он подумал: "Ну, конечно, сейчас пойдут всякие чертовы осложнения с точки зрения совести".
– Это очень мило с вашей стороны, - повернулся к нему Эдвард, - но было бы ошибкой и трусостью, если бы я это разрешил.
Роберт почувствовал возмущение, которое всегда появляется у отца, когда он видит, как другой отец бесцеремонно распоряжается жизнью своих детей.
– Брось, дорогой Тэд; слово тут за Нолли. Она теперь женщина, помни об этом.
На помрачневшем лице его брата застыла улыбка.
– Женщина? Маленькая Нолли! Боб, право же, я окончательно запутался со своими дочерьми.
– Он приложил пальцы к губам и снова отвернулся к огню. Роберт почувствовал, как комок подкатил к его горлу.
– Черт возьми, старина, я с тобой не согласен. А что еще ты мог сделать? Ты слишком много берешь на себя. В конце концов они прекрасные дочери. Я убежден, что Нолли - прелесть. Тут все - в современных взглядах и в войне. Выше голову! Все еще устроится!
Он подошел к брату и положил ему руку на плечо. Эдвард, казалось, окаменел от этого прикосновения.
– Ничто не устраивается само собой, - сказал он, - если не добиваться этого. Ты хорошо знаешь это, Боб.
Стоило посмотреть в эту минуту на Роберта. Он виновато понурился и стал похож на пса, на которого накричал хозяин; густо покраснев, он начал позвякивать монетами в кармане.
– В этом есть доля смысла, конечно, - сказал он резко.
– Но все равно, решение за Нолли. Посмотрим, что скажет Тэрза. Во всяком случае, нечего спешить. Я тысячу раз сожалею, что ты священник; хватит у тебя бед и кроме этой.
Эдвард покачал головой.
– Обо мне нечего говорить. Я думаю о своем ребенке, ребенке моей жены. Все дело в гордости, и только. И я не могу подавить эту гордость, не могу победить ее. Прости меня бог, но я возроптал!
Роберт подумал: "Черт возьми, как близко он принимает это к сердцу. Впрочем, и со мной было бы то же самое. Да, да, если бы так пришлось!" Он вытащил трубку и стал ее набивать, все плотнее уминая табак.
– Я не мирской человек, - услышал он голос брата.
– Многое остается вне меня. Просто невыносимо чувствовать, что я вместе с мирянами осуждаю собственную дочь - может быть, мною движут не те причины, что ими, не знаю; надеюсь, что нет. И все-таки я противнее.
Роберт разжег трубку.
– Спокойнее, старина, - сказал он.
– Произошло несчастье. Но будь я на твоем месте, я бы вот что подумал: "Да, она совершила дикий, глупый поступок; но, черт возьми, если кто-нибудь скажет против нее хоть одно слово, я сверну ему шею!". Более того, ты и сам почувствуешь то же, когда дойдет до дела.
Он выпустил мощный клуб дыма, которым заволокло лицо брата; кровь оглушительно стучала в его висках, голос Эдварда доносился откуда-то издалека.
– Я не знаю; я пытался это понять. Я молился, чтобы мне было указано, в чем состоит долг мой и ее. Мне кажется, не знать ей покоя, пока она не искупит греха прямым страданием; я чувствую, что суд людской - это ее крест, и она должна нести его. Особенно в эти дни, когда все люди так мужественно идут навстречу страданиям. И вдруг мне становится так тяжко, так горько. Моя маленькая бедная Нолли!