Путь святого
Шрифт:
– Voyons, Henriette, - нетерпеливо сказал художник.
– Causez d'autre chose {Послушай, Генриетта, поговори о другом (франц.).}.
Его жена нервно затеребила складку на красном халате и посмотрела на него так, как смотрит на хозяина собака, которую только что оттрепали за уши.
– Я здесь как пленница, mademoiselle. Я никогда не выхожу из дома. Так и живу день за днем - мой муж ведь все время пишет. Да и как я могу ходить одна под этим вашим серым небом, окруженная всей этой ненавистью, которую война запечатлела на каждом лице? Я предпочитаю сидеть в своей комнате. Мой муж уходит рисовать, его интересует каждое лицо, которое он видит, но только не то, что он видит каждый день. Да, я пленница. Monsieur Барра первый гость у нас за долгое время.
Солдат поднял голову.
– Prisonniere, madame? {Пленница, сударыня? (франц.).} A что сказали бы вы, если бы побывали там?
– Он снова тяжело усмехнулся.
– Мы пленники, вот кто! Что бы вы сказали, если бы побывали в другом плену - в окопах, где кругом рвутся снаряды, день и ночь ни минуты отдыха! Бум! Бум! Бум! О, эти окопы! Нет, там не так свободно, как вы думаете.
– Всякий из нас в каком-то плену, - сказал с горечью Лавенди.
– Даже mademoiselle, и маленькая Чика, и даже ее кукла. У всякого своя тюрьма, Барра. Monsieur Барра - тоже художник, mademoiselle.
– Moi? {Я? (франц.).} - сказал Барра, подымая тяжелую волосатую руку. Я рисую грязь, осветительные ракеты, остовы лошадей... Я рисую ямы, воронки и воронки, проволоку, проволоку и проволоку, и воду - бесконечную мутную отвратительную воду. Я рисую осколки и обнаженные людские души, и мертвые людские тела, и кошмары, кошмары - целые дни и целые ночи я рисую их мысленно, в голове!
– Он вдруг замолчал и снова уставился на ковер, подперев щетинистые щеки кулаками.
– У них души белы как снег, у les camarades {Товарищей (франц.).}, - добавил он вдруг очень громко.
– Миллионы бельгийцев, англичан, французов, даже немцев - у всех белые души. Я рисую эти души!
Ноэль бросило в дрожь, и она умоляюще посмотрела на Лавенди.
– Барра - большой художник, - сказал он так, словно солдата здесь и не было", - но он был на фронте, и это подействовало ему на голову. То, что он говорит, - правда. Там нет ненависти. Ненависть - здесь, и все мы в плену у нее, mademoiselle; остерегайтесь ненавистников - это яд!
Его жена протянула руку и коснулась плеча девочки.
– А почему бы нам не ненавидеть?
– спросила она.
– Кто убил отца Чики? Кто разнес ее дом в куски? Кто выгнал ее в эту страшную Англию? Pardon, mademoiselle {Извините, барышня (франц.).}, но она действительно страшна. Ah, les Boches! {Ах, эти немцы! (франц.).} Если бы моя ненависть могла их уничтожить, их не осталось бы ни одного. Даже муж не сходил так с ума по своей живописи, когда мы жили дома. А здесь...
– Она снова метнула взгляд на мужа, потом испуганно отвела глаза. Ноэль видела, что губы художника дрогнули. Больная женщина затрепетала.
– Это мания, твоя живопись!
– Она посмотрела на Ноэль с улыбкой.
– Не хотите ли чаю, mademoiselle? Monsieur Барра, чашку чая?
Солдат сказал хрипло:
– Нет, madame; в траншеях у нас достаточно чая. Это нас утешает. Но когда мы выбираемся из траншей - давайте нам вина! Le bon vin, le bon petit vin! {Хорошего вина, хорошего доброго вина! (франц.).}
– Принеси нам вина, Пьер.
Ноэль видела по лицу художника, что вина нет, и скорее всего, нет и денег, чтобы купить его; но он быстро вышел. Она поднялась и сказала:
– Мне пора уходить, madame.
Мадам Лавенди подалась вперед и обняла ее за талию.
– Погодите немного, mademoiselle. Мы выпьем вина, а потом Пьер вас проводит. Вам ведь нельзя идти одной - вы такая красивая. Правда, она красивая, monsieur Барра?
– Что бы вы сказали, - заговорил солдат, подняв голову, - что бы вы сказали о бутылках вина, которые взрываются в воздухе? Взрываются красным и белым, весь день, всю ночь? Огромные стальные бутылки величиной с Чику; и осколки этих бутылок сносят людям головы? Бзум! Трах-тарарах!
– и нет дома, и человек разлетелся на мелкие кусочки; и эти кусочки, такие мелкие, такие крохотные, взлетают в воздух и рассеиваются по земле. Там большие души, madame! Но я открою вам тайну, - он снова с натугой усмехнулся.
– Там все немножко спятили! Самую малость, чуть-чуть, но спятили. Как часы, знаете ли, у которых лопнула пружина, и вы можете заводить их без конца. Вот это и есть открытие, которое принесла война, mademoiselle, - сказал он, впервые обращаясь к Ноэль.
– Нельзя быть человеком большой души, пока малость не спятишь.
– Он вдруг опустил свои маленькие серые свиные глазки и принял прежнюю позу.
– Вот это безумие я когда-нибудь и нарисую!
– объявил он, обращаясь к ковру.
– Нарисую, как оно прокрадывается в каждый крохотный уголок души каждого из этих миллионов людей; это безумие ползет отовсюду и отовсюду проглядывает, такое неожиданное, такое маленькое - когда вам кажется, что его давно уложили спать; а оно снова тут, именно тогда, когда вы меньше всего о нем думаете. Бегает взад и вперед как мышь с горящими глазами. Миллионы людей с белыми душами - все чуточку сумасшедшие. Великая тема, мне кажется, - веско добавил он.
Ноэль невольно приложила руку к сердцу, оно учащенно билось. Она чувствовала себя совсем больной.
– Долго ли вы пробыли на фронте, monsieur?
– Два года, mademoiselle. Пора возвращаться домой, писать картины, не правда ли? Но искусство...
– Он пожал могучими плечами и содрогнулся всем своим медвежьим телом.
– Все немного спятили, - пробормотал он еще раз.
– Я расскажу вам одну историю. Однажды зимой, после двухнедельного отпуска, я вернулся в траншеи ночью, и мне понадобилось немного земли, чтобы засыпать яму в том месте, где я спал. После того, как человек поспит в кровати, ему везде неудобно. Так вот я стал снимать лопатой землю с бруствера окопа и нашел там довольно забавную вещь. Я чиркнул зажигалку и увидел: это была голова боша, совершенно замерзшая, землистая и мертвая, бело-зеленая при свете зажигалки.
– О, не может быть!
– Увы, да, mademoiselle; это правда, как то, что я сижу здесь. Это весьма полезно - мертвый бош в бруствере. Когда-то он был такой же человек, как я сам. Но когда наступило утро, я не мог на него смотреть; мы его вырыли и похоронили, а яму забросали всяким мусором. До этого я стоял ночью на посту, и его лицо было совсем близко от меня, - вот так!
– Он протянул пухлую руку.
– Мы разговаривали о наших семьях; у него была душа, у этого человека. Il me disait des choses {Он мне рассказывал (франц.).} о том, как он страдал; и я тоже рассказывал ему о своих страданиях... Господи боже, мы все познали! Мы больше никогда не узнаем ничего сверх того, что познали там, потому что мы сошли с ума - самую малость. Все мы чуточку сумасшедшие. Когда вы встречаете нас на улицах, mademoiselle, помните об этом.
– И он снова опустил голову и подпер щеки кулаками.
В комнате воцарилась тишина - какая-то странная, всепоглощающая. Маленькая девочка баюкала куклу, солдат смотрел в пол, у жены художника судорожно подергивался рот, а Ноэль думала только о том, как бы уйти отсюда: "Разве я не могу встать и сбежать по лестнице?" Но она продолжала сидеть, загипнотизированная этой тишиной, пока не появился Лавенди с бутылкой и четырьмя стаканами.
– Выпьем за наше здоровье и пожелаем себе счастья, mademoiselle, сказал он.
Ноэль подняла стакан, который он ей подал.