Путь святого

Голсуорси Джон

Лила встала и опустила штору.

– Солнце!
– объяснила она.
– А часто у вас бывает Джимми Форт?

– О, нет, очень редко. Но все-таки я вижу это. "Слеп, как филин, да еще болтун!
– подумала Лила о Пирсоне.
– ...Вижу! Ты не видишь даже того, что происходит у тебя под носом!"

– Я думаю, он жалеет ее, - сказала она дрогнувшим голосом.

– Почему ему жалеть ее? Он ведь ничего не знает.

– Нет, знает! Я рассказала ему.

– Ты рассказала?!

– Да, - упрямо подтвердила она.
– И поэтому он жалеет ее.

Но и теперь "этот монах", сидящий рядом с ней, ничего не понимал и продолжал нести свое.

– Нет, нет! Тут не только жалость. Я вижу, как он смотрит на нее, и знаю, что не ошибаюсь. Я хочу спросить тебя: что думаешь об этом ты, Лила? Ведь он слишком стар для нее; но, кажется, он благородный и добрый человек?

– О, самый благородный, самый добрый!
– Она зажала рот рукой, чтобы не рассмеяться горьким смехом.

Этот человек, который ничего не видит, смог заметить, какими глазами Форт смотрит на Ноэль, и даже увериться в том, что он влюблен в нее! Как же ясно должны были говорить эти глаза! Лила перестала владеть собою.

– Все это очень интересно, - заговорила она, подчеркивая слова, как это делала Ноэль.
– Особенно, если принять во внимание, что Форт мне больше чем друг, Эдвард.

Она почувствовала некое удовлетворение, когда увидела, как он вздрогнул. "Ох, уж эти слепые филины!" - подумала она, страшно уязвленная тем, что Пирсон так легко сбрасывал ее со счетов. Но потом ей стало его жалко: его лицо словно окаменело и стало печальным. Отвернувшись, она продолжала:

– О! Мое сердце не будет разбито; я умею проигрывать, не поморщившись. Но я умею и бороться - и, может, не проиграю эту партию!

Сорвав ветку герани, она прижала ее к губам.

– Прости меня, - медленно проговорил Пирсон, - Я не знал. Я глуп. Я думал, что твоя любовь к этим бедным солдатам поглотила все другие чувства.

Лила резко засмеялась.

– А разве одно мешает другому? Ты никогда не слышал, что такое страсть, Эдвард? О! Не смотри на меня так. Ты думаешь, женщина в моем возрасте не может испытывать страсть? Так же, как всегда! Больше, чем всегда - потому что все ускользает от нее!

Она опустила руку с веткой, лепесток герани остался на губе, как пятнышко крови.

Что такое была твоя жизнь за эти годы?
– продолжала она горячо. Подавление страсти, ничего больше! Вы, монахи, уродуете природу вашими святыми словами и пытаетесь за ними укрыть то, что видит любой простак. Ну что ж, я не подавляла своих страстей, Эдвард. Вот и все!

– Но была ли ты счастлива?

– Была; и, может быть, еще буду. Легкая улыбка искривила губы Пирсона.

– Еще будешь?
– повторил он.
– Надеюсь. Но на вещи можно смотреть по-разному, Лила.

– Ах, Эдвард! Не будь же таким добрым! Ты ведь, наверное, думаешь, что такая женщина, как я, не способна на настоящую любовь?

Он стоял перед нею, опустив голову; и она вдруг почувствовала, что хотя он и наивен и слеп, в нем есть то, чего ей не дано постигнуть. И она воскликнула:

– Я была груба с тобой, прости меня, Эдвард. Я так несчастна!
– Один грек говорил: "Бог - это помощь людей друг другу". Это неверно, но красиво. До свидания, дорогая Лила, и не печалься!

Она пожала ему руку и отвернулась к окну.

Лила наблюдала за ним: вот он, в черном одеянии, облитый солнцем, пересек дорогу и завернул за угол у ограды церкви. Он шагал быстро и держался очень прямо; и все же в нем было что-то незрячее, это чувствовалось, даже когда глядишь ему вслед; а может быть, он и в самом деле видит какой-то другой мир?

Она никогда не отступала от того, что было внушено ей религиозным воспитанием еще в юности, и, несмотря на всю свою нетерпимость к взглядам Пирсона, считала его святым. Когда он исчез за углом, она пошла в спальню. То, что он сказал, не было для нее открытием. Она знала! Да! Она знала это! "Почему я не приняла предложение Джимми? Почему не вышла за него? А не слишком ли поздно?
– думала она.
– Могу ли я? Захочет ли он - даже сейчас?" Но она отбросила эту мысль. Выйти за него замуж! Зная, что сердце его принадлежит этой девушке!

Она долго разглядывала свое лицо в зеркало, с тревожным интересом изучая маленькие жесткие линии и морщинки, которые скрывались под легким слоем пудры. Она рассматривала искусно подкрашенные на висках волосы. Достаточно ли искусно, может ли это обмануть? Ей вдруг показалось, что все это бросается в глаза. Она пощупала и разгладила слегка обвисшую кожу на полной шее под подбородком. Потом выпрямилась и провела руками по всей фигуре, - нет ли уже дряблости или излишней полноты? И у нее возникла горькая мысль: "Я выхожу в тираж. Но делаю все, что могу, лишь бы удержаться!" Строчки коротенького стихотворения, которые показывал ей Форт, зазвучали в ее голове:

Время, старый цыган!

Пока не пришел твой срок,

Пусть останется твой караван

Хоть еще на один денек!

Ну что еще может она сделать? Джимми не любит, когда она красит губы. Она замечала, что он недоволен и всегда вытирает рот после поцелуя, когда ему кажется, что она не видит этого. "Незачем было красить губы, - подумала она.
– Ведь у Ноэль губы не краснее моих. Но что же в ней лучше? Молодость вот что! Роса на траве!" Молодость не вечно длится; но достаточно долго, чтобы "прикончить" ее, Лилу, как выражаются солдаты. И вдруг она взбунтовалась против себя самой, против Форта, против этой холодной и туманной страны; ее охватила тоска по африканскому солнцу, по африканским цветам, по счастливой и беспечной жизни - когда живешь только одним днем, как в те пять лет, перед войной; тоска по Верхней Констанции в пору уборки винограда! Как много лет прошло с тех пор - десять, одиннадцать! Ах, если бы эти десять лет были еще впереди - и... вместе с ним! Десять лет на солнце. Он любил бы ее тогда и продолжал бы любить и сейчас. И она тоже не охладела бы к нему, как охладевала к другим. "Через полчаса, - подумала она, - он будет здесь; сядет напротив меня, и я увижу, как он борется с собой, стараясь быть нежным. Это слишком унизительно! Но все равно - я хочу его!"

Она стала рыться в шкафу, разыскивая какое-нибудь яркое платье или украшение, что-нибудь новое, что могло бы ей помочь. Но она уже испробовала все - все эти мелкие ухищрения, и все равно стоит перед крахом! И такое бессилие, такая невыносимая тоска овладели ею, что она даже не стала переодеваться. Не снимая формы сестры милосердия, она легла на диван и, пока девушка накрывала на стол для ужина, притворялась, будто дремлет. Она лежала неподвижно, угнетенная, угрюмая, - стараясь как-то собраться с силами, чувствуя, что если она хоть чем-нибудь обнаружит, что терпит поражение, то обязательно будет побеждена; она уже твердо знала, что его удерживает только жалость. Когда она услышала его шаги на лестнице, она быстро провела руками по щекам, словно для того, чтобы кровь отлила от них, и продолжала лежать так же тихо. Ей хотелось казаться бледной - она и действительно была бледна, под глазами лежали темные круги, - так много она выстрадала за этот час. Сквозь опущенные ресницы она увидела, что он остановился и недоуменно посмотрел на нее. Спит или больна? Она не двигалась. Ей хотелось понаблюдать за ним. Он на цыпочках прошел по комнате и наклонился над ней, нахмурив брови. "Ах, милый друг, - подумала она, - как было бы тебе кстати, если бы я умерла!" Он еще ниже наклонился к ней; и вдруг она подумала: "А грациозна ли моя поза?" -и пожалела, что не переменила платье. Она увидела, как он с озадаченным видом чуть-чуть пожал плечами. Он так и не заметил, что она притворяется спящей. Каким милым было его лицо - ничего низменного, ничего скрытого, грубого! Она открыла глаза - помимо ее воли, они выражали владевшее ею отчаяние. Он опустился на колени, поднес ее руку к губам и не отпускал ее.