Путь зла. Запад: матрица глобальной гегемонии
Шрифт:
Однако рационализм в соединении с эмпиризмом был смертельно опасен для самой веры, которую они вначале обосновывали. С течением времени Бог в сознании западного человека утратил свою абсолютную значимость под разлагающим влиянием науки и жизненной целесообразности, и в результате вся духовно–психологическая надстройка протестантизма, потеряв свои религиозные основы, приобретает самодостаточность, ориентированную на практическую жизнь в предметном мире.
СЛУЖЕНИЕ ПОЛЬЗЕ И БОГАТСТВУ КАК РЕЛИГИОЗНЫЙ КУЛЬТ
Основные этические посылки лютеранства, такие как: отрицание превосходства аскетического долга над мирскими обязанностями, послушание властям и примирение со своим местом в социальной иерархии (если оно недостаточно высокое) находят творческое развитие в разнообразных протестантских
Идеалом же этой жизни является «кредитоспособный добропорядочный человек, долг которого — рассматривать приумножение своего капитала как самоцель» [3, с. 73]. При этом принцип «из скота добывают сало, из людей — деньги» превращается не просто в жизненное правило, а, как подчеркивал М. Вебер, в своеобразную «этику», отступление от которой рассматривается как нарушение долга.
Любопытно то, что вышеупомянутая «этика» протестанта того времени не обладала самодостаточностью. Она была крайне утилитарна, жестко привязана к практическим целям повседневной жизни. Любая этическая норма рассматривалась через призму полезности: «честность полезна, ибо она приносит кредит, так же обстоит дело с пунктуальностью, прилежанием, умеренностью — все эти качества именно поэтому и являются добродетелями. Из этого можно заключить, что там, где видимость честности достигает того же эффекта, она вполне может заменить подлинную честность…» [3, с. 74]. Как тут не вспомнить человека Макиавелли, который предпочитал казаться, а не быть, когда реальные качества личности становились менее важными, чем представление о ней окружающих людей [44] . Как писал В. Зомбарт: «Им (мещанским благопристойностям. — Авт.) всегда также присуще немного лицемерия, так как ведь — в деловых интересах — достаточно, если считаешься благопристойным. Быть им, во всяком случае, недостаточно, нужно также считаться им» [5, с. 100]. Таким образом, «этика» практической жизни протестантизма позволила западному человеку рассматривать добродетели лишь в контексте их полезности, внешней эффектности, когда можно ограничиться только их видимостью, если они дают тот же эффект, что и добродетели реальные, внутренне присущие личности. Таково неизбежное следствие утилитаризма.
44
Именно этот принцип американцы положили в основу имиджмей–керства, создающего информационные фантомы с целью подмены в глазах людей реальной сути отдельных личностей (как правило, плоских и примитивных) или целых организаций (чем занимаются специалисты «public relations»). Данная индустрия обмана, доведенная в своих технологиях до изощренного совершенства, уже неотделима от современного бизнеса и политики.
При этом, как замечает М. Вебер: «Summum bonum [45] этой этики прежде всего в наживе, во все большей наживе при полном отказе от наслаждения, даруемого деньгами, от всех эвдемонистических или гедонистических моментов; эта нажива в такой степени мыслится как самоцель, что становится чем–то трансцендентным и даже просто иррациональным по отношению к «счастью» ил.и «пользе» отдельного человека. Теперь уже не приобретательство служит человеку средством удовлетворения его материальных потребностей, а все существование человека направлено на приобретательство, которое становится целью его жизни» [3, с. 75].
45
Высшее благо (лат.).
Отказ от наслаждения, даруемого деньгами, т.е. мирская аскеза пуританства, таким образом, освободила наживу от психологического гнета традиционалистской этики, ликвидировав механизм, ограничивающий стремление к обогащению, превратив приобретательство не только в законное, но и угодное Богу занятие. Размышляя о протестантизме, Л. Февр делает вывод: «Современники Лютера, которые внедряются в его учение, переоборудуют его изнутри,
Наконец, происходит воздействие учения, таким образом преобразованного этими людьми, на них самих. Учение, которое вскоре их перерастает, владычествует над ними, воздействует на их умы и души, преобразует и усиливает первоначальные черты, выявляет, делает эти черты более резкими, глубоко их запечатлевает. И создает наконец в XVII веке во Франции тип кальвиниста — аскета, который наживает деньги, в определенном смысле абстрактные, копит их и не пользуется ими; или же в Англии, а вскоре и в Соединенных Штатах — тип пуританина, который, будучи поглощен своими делами, погоней за успехом, постепенно отказывается от постулатов веры, из которых исходили и которыми руководствовались его отцы во всех своих устремлениях, — и теперь это всего лишь служитель утилитарной морали, прикрытой фарисейской маской; а когда маска снимается, обнажается истинное лицо, оскал банкира, торговца, человека, обуреваемого бешеной страстью к наживе, он копит, он жаждет золота» [2, с. 214].
Так впервые деньги теряют свое извечное назначение — средства обмена — и превращаются в объект непосредственного культового поклонения, когда вся жизнь адептов религии «золотого тельца» преобразуется в повседневный ритуал. Со временем эта религия целиком поглотила западное общество, подчинив себе все сферы человеческой жизни, низведя людей до состояния существ, с маниакальным упорством стремящихся к главной цели своего существования — максимальному обогащению.
«ПРОКЛЯТ ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ НАДЕЕТСЯ НА ЧЕЛОВЕКА»
Главной отличительной особенностью концептуальных основ пуританских течений, взросших на кальвинистских идеях (занявших в XVI—XVII веках главные позиции в политических и идеологических баталиях наиболее развитых стран Европы — Нидерландах и Великобритании), была абсолютизация служения Богу, и только Богу, при полном игнорировании человека, т.е. — «ближнего своего». Результатом же этого, как свидетельствует М. Вебер, становится «ощущение неслыханного дотоле внутреннего одиночества отдельного индивида. В решающей для человека эпохи Реформации жизненной проблеме — вечном блаженстве — он был обречен одиноко брести своим путем навстречу от века предначертанной ему судьбе» [3, с. 142]. В сочетании с гигантской и устрашающей фигурой Бога и никчемностью всего природного, эта внутренняя изолированность и одиночество человека становится причиной негативного отношения протестантизма (а точнее, его пуританских течений) к эмоциональной стороне культуры и субъективной религиозности, а потому и принципиальному отказу от всей чувственной составляющей культуры.
В итоге характерными чертами ментальности западного человека становятся эмоциональная тупость, гипертрофированный рационализм и лишенный каких–либо иллюзий, пессимистически окрашенный индивидуализм, граничащий с эгоцентризмом и эгоизмом. Фактически протестантский Бог стал глухой и непреодолимой стеной между людьми, сея в их душах глубоко укоренившееся недоверие «к ближнему», предостерегая полагаться на помощь людей и на дружбу между ними. Даже самые воздержанные в своих взглядах протестантские проповедники учили свою паству глубокому недоверию по отношению к самому близкому другу, прямо советуя, кроме Бога, никому ни в чем не доверять. Как писал Раймон Арон: «Это психологическое следствие теологии благоприятствует индивидуализму. Каждый одинок перед лицом Бога. Смысл единения с близкими… ослабляется» [6, с. 254].
Вот какие цитаты идеологов протестантизма, по этому поводу, приводит М. Вебер: «Понимающий человек» разбирается в чужих делах, но лучше всего в своих собственных. Он ограничивается своими делами и не сует попусту свою руку в огонь… Он видит лживость мира и поэтому полагается лишь на себя, а на других лишь настолько, чтобы они не нанесли ему ущерб своим разочарованием» — так философствует Т. Адаме. <…> Бейли <…> советует каждое утро, выходя из дому, представлять себе, что тебя ждет дикая чаща, полная опасностей, и оградить себя просьбой к Богу об «осторожности и справедливости». Подобное ощущение свойственно всем аскетическим сектам, у некоторых пиетистов превращается в своего рода отшельничество в миру. Даже Шпангерберг в (гернгутеровской) «Idea fidei fratrum» (1779, p. 328) настойчиво напоминает о словах пророка Иеремии (17, 5): «Проклят человек, который надеется на человека».