Путь. Автобиография западного йога
Шрифт:
Святой Антоний в начале Христианской эры был позван из пустынной обители епископом Александрии, чтобы выступить в защиту божественного происхождения Иисуса Христа. В христианском мире тогда, вследствие так называемой арианской ереси, отвергавшей единство Христа и Бога, шли неистовые споры. Святой Антоний не стал читать длинную, тщательно продуманную проповедь в поддержку своих идей. Однако его слова, проникнутые страстью многолетних молитв и глубоких размышлений, прозвучали с такой силой убеждения перед слушателями, что все возражения отпали. Святой Антоний произнес: «Я видел Его!»
Увы, я не видел Его. Я также не прочувствовал до глубины души единственную истину. Моя картина была скорее наброском, чем законченной работой. Когда
Я получал удовлетворение от похвал профессоров и мастеров слова. Некоторые из них говорили мне, что я когда-нибудь стану выдающимся писателем. Однако в девятнадцать лет я был далек от того, чтобы оправдать их дружеские ожидания. Хуже всего было то, что я сам сознавал: из всего мною написанного почти ничто не заслуживало внимания.
Я работал над проблемой психологического воздействия на читателя различных ритмов и рифм. Я изучал эмоционально заряженные ирландско-английские рифмы, которыми так великолепно пользовался великий ирландский драматург Джон Миллингтон Синж. Меня удивляло, как скуден глубоким чувством современный английский язык, и размышлял над тем, что без изучения звучания языка невозможно наделить красотой речь драматических актеров.
Одной из догм, которую нам внушали на уроках английского языка, было то, что ямбический пентаметр, белый стих драм Шекспира, является самым естественным поэтическим размером английской речи. Как несомненное доказательство этой догмы, конечно, использовали Шекспира. Однако в современном английском языке белый стих казался мне слишком изысканным. Максвелл Андерсен, американский драматург двадцатого столетия, использовал этот стих в нескольких своих пьесах, и в лучшем случае они были смелой попыткой. Я, конечно, не хотел придерживаться бесплодной формулы современных писателей, пытающихся передавать речь реалистично. («Ну, ты как, привалишь?» — «Ну, да — верняк». — «Ну, смотри, я не уламываю. Хошь бери, а хошь — отваливай». — «О'кей, о'кей, старина. Кто болтает, что не привалю?») Шекспир, даже когда имитировал народный говор, идеализировал его. Моей задачей было следовать его примеру, сохраняя естественность звучания. Если литературный язык не может возвышать, то мало оснований называть это литературой.
На летние каникулы в 1946 году я поехал в провинциальный город на мысе Код — рай для артистов и писателей. Там я снял небольшую комнату, превратил кухонный шкаф в письменный стол и погрузился в сочинение одноактной пьесы. Чтобы протянуть как можно дольше на те несколько долларов, которыми я располагал, я каждый день брал в местной столовой на ленч дежурное блюдо шеф-повара. За сорок пять центов я получал кусок жирной говядины с одним или двумя кусочками вареной картошки, а если повезет — с двумя или тремя ломтиками моркови. Через два месяца такого ежедневного питания, даже при его дешевизне, я больше ни дня не мог заставить себя терпеть это наказание. Однажды после полудня я вошел в столовую, заказал дежурное блюдо шеф-повара, посмотрел, как расползался ломтик картофеля под моей ложкой, встал и вышел из столовой, чтобы никогда больше не вернуться.
В конце лета я провел неделю на удаленном пляже, «вдали от безумной толпы». (Как прекрасно было бы, думал я, стать настоящим отшельником!) Моя одноактная пьеса, которую я завершил в тех дюнах, оказалась неплохой, хотя я не мог избавиться от гипнотического очарования английского языка Синжа.
Несмотря на мою бедность, само лето доставляло удовольствие. Помимо всего прочего, оно показало мне, что в артистических кругах я был таким же аутсайдером, как и в других сообществах. Мне все больше становилось ясно, что я никогда не найду искомого, если буду пытаться стать кем-нибудь. Попытка стать «писателем», или даже «великим писателем», вовсе не приближала ответ. То, в чем я нуждался больше всего, касалось более глубокого вопроса: «Что я представляю из себя сейчас?»
ГЛАВА 11
ОКОЛЬНЫЕ ПУТИ
КОГДА Я ЖИЛ в Провиденсе, городе, лежащем на расстоянии короткой поездки поездом из Бостона, я часто навещал Рода и Бетти. Род жил в Уэлсли-Хилс, пригороде Бостона. Бетти, добрый друг и кузина, была студенткой близлежащего колледжа Уэлсли.
Род поступил в Бостонский университет. Он был добродушен и, как всегда, проявлял живой интерес ко всему. Вместе с ним мы тратили много времени на то, что можно с некоторой натяжкой описать как индийскую практику нети, нети [Санскритское нети образовано слиянием отрицательной частицы на и ити («так»). — Прим. ред.](«не это, не то»)[Беспристрастно оценивая все человеческие заблуждения, отвергая каждое из них со словами «Это тоже нереально (нети, нети)», ищущий в конце концов обретает способность видеть абсолютную Истину.]. Мы увлекались беглым анализом, полным шутливых замечаний и веселых преувеличений по поводу некоторых глупостей, к которым склонно человечество.
Есть иллюзия жизни-ради-того-чтобы-производить-впечатление-на-других: «Я работаю на Уолл-стрит (пауза). Конечно, вы знаете, что это значит».
Есть «Протестантская этика», или я-рад-что-несчастен-потому-что-это-значит-что-я-хороший: «Я не намерен указывать, что вам следует делать. Я прошу только, чтобы вы (вздох) сделали своим советчиком вашу совесть».
Нашей любимой была иллюзия о том, что если-вы-хотите-быть-уверенным-следуйте-за-толпой: «Тебе бы лучше идти в ногу, сынок, если ты хочешь, чтобы двигалась вся колонна».
Род был удивительным мимом. Даже самые разумные формулировки он мог озвучить как смехотворные. Он просто бесподобно имитировал глупца, пытающегося говорить как важная персона.
Мы серьезно обсуждали, чего хотим добиться в жизни. Чем дольше мы говорили, тем длиннее становился список минусов и короче — плюсов. Для Рода это сужение горизонтов означало постепенную утрату мечты стать писателем. Для меня это значило постепенную переориентацию стремлений от мирских свершений к духовным.
В те дни, как я уже говорил, студенты не были, как сегодня, столь озабочены поиском смысла. Идеалом большинства было «пробиться наверх, стать богатым и значительным; жениться; купить дом и заселить его большой семьей; показать другим, что наслаждаешься жизнью (еще лучше — заставить их завидовать тому, что ты наслаждаешься жизнью)». Не приходится и говорить, что у людей есть множество амбиций и далеко не все они порождены невежеством. Однако молодежь в своем поиске собственных путей в жизни редко прислушивается к советам других. Если мы с Родом не были великодушны, то это отчасти объясняется тем, что мы все еще не определили своих целей в жизни.
Неудивительно, что некоторые люди ответили на неприятие их ценностей определенной враждебностью. Род фактически провоцировал их враждебность, осуждая с их ценностями и самих людей. Всегда склонный к крайностям в суждениях, он либо восхвалял людей до небес как «просто великолепных», либо неистово осуждал как «ужасных» или «смешных».
Но осуждение создает барьер: при исключении других оно ограничивает также и себя. Род своей позицией постепенно загонял себя в психологический угол. Если другие не соответствовали его идеалам, то он должен был доказать, что сам-то им соответствует. Чем строже были его стандарты для других, тем непосильнее они становились для него самого. Я помню, как в течение двух или трех месяцев, когда он якобы работал над романом, он напечатал на чистом листе «страница 1, Глава первая», но так и не продвинулся дальше. Думаю, что со временем у него не осталось выбора, кроме как совсем бросить писать. Очень жаль, потому что он был и остается одним из самых талантливых, интеллигентных и глубоко чувствующих натур, которых я когда-либо встречал.